ВЛКСМ), придерживавшиеся схожих взглядов на семью, были гораздо менее склонны приветствовать женщин в своих рядах. Хотя освобождение женщин и заявлялось как одна из целей, комсомол демонстрировал по отношению к женским проблемам активную враждебность. Идеализируя кипучую энергию, ничем не стесненную свободу и коллективизм, свойственные прежде всего юношам, женщин комсомол считал поголовно отсталыми и опасными, поскольку они ассоциировались с частной сферой. Как Пролеткульт, так и комсомол мало что могли предложить женщинам, особенно обремененным семейными обязанностями. В комсомольской среде для маргинализации молодых женщин достаточно было уже одного их пола, сконструированного мужчинами-комсомольцами по собственному усмотрению. Женскому полу приписывалось все что угодно, кроме того, чем эти молодые люди хотели быть сами[186].
Такие взгляды ставили женщин в невыгодное положение во всех сферах, включая сферу сексуальных отношений. В 1920-е годы в Советском Союзе наблюдалось смягчение сексуальных нравов, очень похожее на то, что происходило в других странах послевоенной Европы; однако в советском обществе сексуальные отношения, как и практически все остальное, приобрели идеологическое значение. Для молодых людей секс был способом выразить свою враждебность к традиционным верованиям и презрение к буржуазным обычаям. Некоторые представители «передовой» молодежи вообще отвергали любовь как нечто отдающее буржуазной сентиментальностью. «Любви у нас нет, — утверждает героиня скандального романа Пантелеймона Романова „Без черемухи“, вышедшего в 1926 году, — у нас есть только половые отношения, потому что любовь презрительно относится у нас к области „психологии“, а право на существование у нас имеет только одна физиология». На вопрос анкеты 1927 года для студентов университета, существует ли любовь, около половины респондентов мужского пола и 39 % женского ответили отрицательно, а треть студентов и вовсе проигнорировала этот вопрос, по-видимому, сочтя его недостойным даже пренебрежительного ответа[187]. Некоторые, считая секс не более чем вопросом физиологического удовлетворения, свободно меняли партнеров. Многие другие, отвергая понятие святости брака как буржуазное лицемерие, тем не менее предпочитали более прочные союзы, хотя и не санкционированные законом. Распространились «свободные союзы». Некоторых женщин это раскрепощало. «Но тогда даже не регистрировались… знаете, это не имело никакого значения», — вспоминала Софья Павлова, которая начала вести общее хозяйство со своим «мужем» в 1927 году, а потом, через несколько лет, когда влечение остыло, воспользовалась своим правом и ушла от него к другому мужчине[188]. Однако других женщин крах традиционной морали сделал более уязвимыми. Отказ от сексуальных отношений был чреват риском получить ярлык «мещанки» со стороны отвергнутых ухажеров. «В партии нет места буржуазной морали. Партия выбросила ее в окно», — заявлял секретарь райкома, пытаясь навязать свое сексуальное внимание строптивой комсомолке[189].
Еще больше усложняло ситуацию то, что полемика вокруг сексуальности носила отчетливо гендерно обусловленный характер. В 1920-е годы ученые и специалисты, негодовавшие по поводу сексуальной жизни только ради удовольствия, отождествляли сексуальность с женщинами. Например, плакаты о здоровье, направленные на искоренение венерических заболеваний и предостерегающие от случайных половых связей, представляли мужчин жертвами венерической инфекции, а женщин — ее источником. На таких плакатах женщины, забывшие свое место, изображались больными и опасными для мужчин. Большинство «старых большевиков» считали, что сексуальные эксперименты отвлекают от серьезного дела революции. Сам Ленин занимал в этом вопросе консервативную позицию. В своем интервью немецкой коммунистке Кларе Цеткин, получившем широкую огласку после его смерти в 1924 году, Ленин якобы заявил: «Революция требует от масс, от личности сосредоточения, напряжения сил. Она не терпит оргиастических состояний…» Женщинам, «у которых личный роман переплетается с политикой», нельзя было доверять борьбу[190]. Александра Коллонтай, оттесненная на обочину политической жизни из-за своей принадлежности к Рабочей оппозиции, стала символом опасности сексуального распутства. Коллонтай не скрывала своих романов. В ее повести «Любовь трех поколений», опубликованной в 1923 году, изображена молодая женщина, удовлетворяющая свое сексуальное желание так же, как удовлетворяла бы любую физическую потребность. По словам ее критиков, Коллонтай учила, что заняться сексом — все равно что выпить стакан воды, чтобы утолить жажду. Эта «теория стакана воды», пародирующая мысль Коллонтай, стала отождествляться с ее идеями и служила для их дискредитации.
Рабочие с матками?
Как бы ни относилась власть к своим обязательствам относительно женской эмансипации, она в любом случае нуждалась в услугах женщин для воспроизводства рабочего класса и восполнения убыли населения после войны и революции. Вот почему пронатализм, то есть политика, направленная на то, чтобы убедить женщин рожать, занимал видное место среди множества зачастую противоречивых посылов, адресованных женщинам в первое послереволюционное десятилетие. Пронатализм ощущался даже в подтексте декрета, который в 1920 году сделал Советский Союз первой в мире страной, легализовавшей аборты. Указ, направленный на защиту здоровья женщин путем предоставления им возможности сделать аборт в гигиеничных больничных условиях, тем не менее осуждал эту процедуру как опасное «зло», порожденное «моральными пережитками» прошлого и тяжелыми экономическими условиями. До тех пор, пока материнство и младенчество не станут достаточно безопасными для того, чтобы нужда в абортах отпала, новое правительство намеревалось бороться с этим «злом» с помощью пропаганды[191]. Плакаты, адресованные горожанкам, давали понять, что здоровая женская сексуальность связана с репродукцией, и предлагали зрителям образы женщин-матерей, окруженных здоровыми детьми. Медицинские советы крестьянкам подчеркивали, что основная цель полового акта — зачатие. Крестьянским женщинам, которые спрашивали в местных газетах советов по поводу контрацепции, могли ответить что-нибудь вроде: «Женщина должна помнить, что ее призвание — рожать», и предостеречь, что ценой отказа от этого призвания могут стать «постоянные болезни», особенно если прибегать к аборту как к методу контроля[192]. Впрочем, крестьянки и сами считали аборт грехом и не стремились к нему. В отсутствие контроля над рождаемостью они, как и их матери когда-то, регулярно рожали детей, обращаясь за помощью к деревенским повитухам, как ни старалась власть демонизировать таких женщин. И все так же они продолжали терять около трети детей в возрасте до года.
Городские женщины были более склонны сопротивляться пронаталистскому давлению. В тяжелых материальных условиях, при отсутствии надлежащего государственного обеспечения ухода за детьми и их воспитания многие рассматривали материнство как бремя, которого следует избегать, а не стремиться к нему. Несмотря на нехватку противозачаточных средств, женщины пытались контролировать свою фертильность всеми возможными способами. Они обращались за советами к специалистам по контролю над рождаемостью и при содействии мужа практиковали прерывание полового акта. Но чаще всего прибегали к абортам. По мере роста числа абортов рождаемость падала. К концу 1920-х годов аборты стали настолько обычным явлением, что в некоторых городах их число значительно превышало число рождений. Врачи и другие эксперты выражали глубокую озабоченность по поводу широкого
