на стене) раньше были два серых глаза.
– Не знаю. – Виктор перехватывает пальцы моей левой руки, когда я касаюсь ладони мертвого мужчины, чтобы рассмотреть ожог в форме полумесяца. – Не трогай трупы. И не стой к ним близко. Тебе уже достаточно. Трупный запах так же небезопасен, как и трупный яд. Тебя этому не учили в университете?
– Ты сам едва не в обнимку с ним лежишь!
– У меня иммунитет, – корчит гримасу Виктор, доставая респиратор из кармана пальто, отдает его мне и добавляет: – Надень. Если надышишься, то получишь целый букет прекрасных симптомов: рвота, тошнота, головокружение.
– Да поняла я. На нем еще толком трупных пятен нет, но запах…
Виктор чешет нос.
– Есть, под одеждой. Да и первые запахи возникают из-за вытекающих из тела жидкостей: моча, остатки непереваренной пищи, кровь…
– Виктор.
– Интересная штука. Когда человек умирает, организм начинает себя переваривать изнутри и…
– Виктор! Давай о деле, а?
Я надеваю его дурацкий респиратор, хотя сам Шестирко продолжает сидеть рядом с трупом.
– Ах да, – отвлекается он, – в общем, вряд ли жертвам самим приходит в голову выколоть себе глаза. Кто-то внушает им это сделать. Я уверен. Все убийства однотипны.
– Гипноз?
– Не думаю.
– Это что надо сказать человеку, чтобы он нож себе в лицо воткнул?
– Ты недооцениваешь силу человеческих комплексов, солнце, – пожимает плечами Виктор. – А может, это какая-то акция протеста, не знаю, массовая истерия.
За окном становится совсем темно, свет фонаря дрожит, и в его движениях всплывают и исчезают могильные плиты. На секунду мне кажется, что собственное отражение в зеркале искажается. На меня смотрит некая злобная версия. Она скалится кровавой улыбкой, плавая между алых цифр.
Я встряхиваюсь и спрашиваю:
– Возможно, это что-то в духе секты «Храм народов»? Они все совершили массовое самоубийство, а их было около тысячи человек.
– Сейчас меня волнует другое. – Шестирко сужает янтарные глаза и пропускает между пальцев свою русую челку, как всегда бывает, когда ему не нравятся собственные догадки. – Почему криминалист не сказал о подозрении на суицид? Он должен был заметить такие детали.
Виктор, не поднимаясь с пола, подносит к уху телефон и кому-то звонит.
– Сла-а-авик, зайка ты моя проспиртованная, как оно?
Я слышу, что Славик на линии громко чертыхается в ответ.
– Ладно, ладно тебе, – смеется Виктор, – скажи мне лучше вот что… Убийства Кровавого Фантома. У нас тут новый труп, знаешь ли. Ну да, да, ты в курсе, ага. А ты в курсе, что окончательно пропил мозги? – Снова чертыханья в трубку. Виктор резко садится, сдавливая телефон в руке. – Да потому что, придурок, это самоубийства! Как ты мог не заметить?
Шестирко начинает повышать голос. Когда он злится, его голос становится поистине диктаторским и люди вокруг разбегаются по углам, однако неожиданно Виктор замолкает. Словно слова застряли у него в горле. Он молча слушает эксперта, после чего тихо выговаривает:
– Я понял.
И отключает звонок.
– В чем дело? – волнуюсь я.
– Фурса, – презрительно выплевывает Виктор. – Когда эксперты говорили ему про суицид, он высмеял их и убедил, что это убийства. Ну, Илларион… попадись ты мне в руки.
Я чувствую, как по моему лицу растекается бледный тон. Любое упоминание Фурсы – и в груди прокручивается ноющий винт.
Он жив. Он жив. Точно жив.
– Зачем ему скрывать самоубийства?
– Он взяточник, – сухо отвечает Виктор себе под нос. – Как вариант: кто-то закрыл ему глаза долларами.
– Ты сможешь доказать всем, что это суицид? – Мой голос звучит плаксивее, чем я хотела, но вопрос слишком важен, сдержать эмоции не получится.
Несмотря на то что рядом мертвый человек, я могу думать только о Лео, ведь, раз люди убивают себя сами, он отныне не подозреваемый, верно?
Я по-дурацки улыбаюсь.
Это кажется безумием.
– Думаю… да. – Виктор медленно выдыхает, пощипывая переносицу. – Потому что это суицид. Хоть и слабо верится, что кто-то способен выколоть глаза сам себе, но… – Он еще раз оглядывает труп. – Это суицид.
– Значит…
– С Лео снимут обвинения. Я смогу всех убедить. Возможно, переквалифицируют в доведение до самоубийства, но вряд ли. Для этого должны быть более весомые улики против него и…
Я кидаюсь Виктору на шею и заваливаю его на пол, едва не душу, обнимая. Он усмехается, замолкает. Мы лежим втроем. Я. Виктор. И труп. До меня не сразу это доходит, а когда все-таки доходит – я подскакиваю на ноги и несусь из дома на улицу, хочу срочно позвонить Лео и сообщить, что он больше не подозреваемый. Ему не нужно уезжать!
Наконец-то удача нам хоть немного улыбнулась. Лео может остаться. Со мной. Он…
Выскочив за ворота, я резко торможу. У дома прибавилось количество полицейских машин. Столпился народ. Я не сразу понимаю, что происходит, и, все еще счастливая, пытаюсь найти телефонный номер Лео среди сообщений, вдыхая свежий вечерний воздух, но потом… вижу его самого.
Лео стоит в наручниках.
В окружении шести мужчин в форме.
На асфальте лежат несколько перевернутых стаканов из кофейни, в которой Лео любит покупать капучино. Я осознаю, что он купил мне кофе и ждал.
Он не уехал…
Остался.
Придя в себя, я бегу к полицейским, чтобы сказать про самоубийства, заявить, что они не имеют права арестовывать Лео, но двое мужчин хватают меня под руки и запрещают приближаться. Я кричу, что они идиоты, что они не понимают, что Лео невиновен. Жертвы сами себя убивают. Лео не подозреваемый. Он свободен!
– Его обвиняют не в этом, – строго заявляет оперуполномоченный.
Я вот-вот рухну в обморок под колеса полицейской машины прямо на глазах у всех.
– А в чем?
– Убийство сотрудника правоохранительных органов, – говорит мужчина, и у меня внутри все переворачивается, будто кто-то вырвал легкие и пришил не той стороной.
Не вдохнуть.
Я не понимаю, что происходит, проваливаюсь в измерение, где нет ни времени, ни света, ни слов, за исключением нескольких: «Они знают».
– Он убил Иллариона Фурсу, – говорит другой оперуполномоченный. – Нам сообщили об этом десять минут назад.
* * *
Виктор хватает меня и оттаскивает подальше от полицейской машины, куда заталкивают Лео. Я кричу и вырываюсь.
– Они ошибаются, – верещу я, дергаясь в крепких руках Виктора. – Это ложь!
– Эми, – пытается достучаться до меня Шестирко, – пожалуйста, успокойся, ты делаешь только хуже!
Ему приходится подхватить меня и закинуть на плечо.
– Это я, – плачу, не в силах остановиться, пока Виктор несет меня, а потом сажает в свой «Мерседес». – Все из-за меня…
– О чем ты?
Он сжимает в ладонях мое лицо.
Горло оказывается до боли сжато для новых слов, но спустя одну острую минуту я утыкаюсь носом в грудь Виктора и со слезами рассказываю, что произошло: как Фурса накачал меня и хотел изнасиловать, как Лео спас меня, но случайно что-то сделал с этой сволочью, и я не знаю, что именно, но главное: Лео не виноват, он оборонялся.
Все из-за моей глупости!
Если бы я не пошла в тот вечер с Фурсой, ничего бы не случилось!
Виктор гладит меня по голове, успокаивая. Я чувствую, как дрожат от злости его руки, как он сдерживает порыв взять лопату и вырыть яму до преисподней, чтобы стать личным палачом Иллариона в аду, он даже не моргает от ярости, выслушивая мои стенания. Дикий взгляд желтых глаз. Виктор приятно пахнет мхом и грейпфрутом, а в его автомобиле аромат вишни, но запах крови не отпускает мой нос, мерзкий металлический запах преследует от самого дома и, похоже, не оставит никогда.
– Посмотри на меня, – просит Виктор и поднимает мой подбородок, – все будет хорошо. Я тебе клянусь. Лео не посадят. А пока побудь в машине, ладно? Я пойду и узнаю, что смогу.
– Я с тобой!
– Нет, – точно старший брат, запрещает он, – самое лучшее, что ты можешь сделать, – это успокоиться. Поэтому будь здесь.
Виктор целует меня в лоб и вылезает из машины. Я сжимаюсь в кресле. Обнимаю свои колени и упираюсь в них лбом. Бьюсь о них. Удар. Удар.
Все. Будет. Хорошо.
Лео. Никто. Не посадит.
Виктор прав.
Мы выясним, что произошло и где Фурса.
Я пытаюсь склеить мозаику, на которую раскололось сердце, собираю ее кусочек за кусочком. Я должна быть сильной. Только так я смогу помочь.
Лео освободят.
Я знаю, что освободят.
