молчат, смотрят на него.
— М… вот что, — про себя говорит мужик.
Молчание. Письмоводитель на прилавке раскалывает гирею орех.
— Так-то, — произносит мужик и чешет в затылке. Одно плечо у него начинает понемногу опускаться, зипун сползает с плеча…
Остановка.
— Скидавай! скидавай! Нечего. Нынче, брат, не зима, не озябнешь.
Мужик вздыхает и шевелит губами, потом молча, потихоньку стаскивает зипун, бережно кладет его на прилавок и молча, в одной рубахе уходит.
— Ну, вздавай, — говорит писарю лавочник. — Нет, я говорю, — подбирая карты, говорит лавочник.
— Да.
— Я говорю, эти мужичонки подлыи… Типериче, как вы полагаете, сколько у меня за ними денег пропадает? сейчас провалиться. Пас. Я за него подушные заплатил.
— Дела, — с орехом во рту, произносит письмоводитель.
— Вот по этой причине они мне все и подвержены. Ходи!
— Ну вас совсем! Прощайте! — говорит письмоводитель.
— До приятного свидания.
Вернувшись с базара, гость и письмоводитель расстались. Письмоводитель пошел в контору, а гость отправился в дом. Проходя по двору, он увидел у крыльца несколько баб и мужиков. В дверях стояла молодая женщина в утреннем капоте и внимательно осматривала у одного мужика палец.
— Кто это? — спросил гость у лакея.
— Барыня.
— Гм.
Гость подошел к крыльцу. Женщина, стоявшая в дверях, несколько растерялась, но сейчас же переломила себя и еще внимательнее припала к мужичьему пальцу.
— Погоди, вот я тебе спуску дам, — сказала она и вдруг вскинула глазами на гостя: он стоял прямо против нее и пристально смотрел ей в лицо. Он поклонился, она тихо сказала «здравствуйте» и уже совершенно твердо продолжала говорить с мужиком:
— Да нет ли у тебя занозы?
— Кто ее знает. Нет, мотри, вряд.
— Так ты приложи вот это на тряпочку, а дня через два опять приходи сюда!
— Сюда опять притить — понаведаться?
— Да, да, сюда опять приди!
— Ладно, приду.
— А у тебя что?
На пороге стоял мужик на вид толстый, но бледный и тяжело дышал.
— Чем ты нездоров?
— Я, матушка, всем нездоров, хвораю давно.
— Что же ты чувствуешь? Знобит, что ли, тебя?
— Нету; знобу такова нету; ну и поту настоящего в себе не вижу.
— А ешь хорошо?
— Како́ хорошо! В неделю вот эдакой чашечки кашицы известь не могу. Брюхо-то у меня — ишь ты! — опухло. Хошь вшей на нем бить, так в ту же пору.
Гость взглянул на хозяйку: на лице у ней чуть-чуть передернуло один мускул, и опять все стало покойно, только она сейчас же торопливо спросила:
— Простудился ты, должно быть?
— Не знаю, родима, простудился ли, нет ли. Нет, так, должно, эта хворь пристала, с ветру. Утром встал, оглядел в себе ноги: настоящие колоды, — опухли. И зачало меня дуть, зачало дуть, пуще да пуще…
— Оглядел в себе ноги… — вполголоса повторил гость. — До этих пор он не знал, что у него ноги есть.
Хозяйка взглянула на гостя, сначала серьезно, потом как-то нерешительно улыбнулась и опять сделала серьезное лицо.
Гость постоял еще немного и пошел в дом. Он застал Щетинина в кабинете с газетою у окна.
— Я к тебе заходил, — сказал Щетинин, — да мне сказали, что ты ушел куда-то.
— Да, я гулять ходил, — сказал гость, садясь на диван. — Ты рано встаешь?
— Часов в пять сегодня встал, проехался по хозяйству.
— Так ты не на шутку хозяйничаешь?
— Какие тут шутки! Нельзя, брат, нельзя.
— Да, — как будто размышляя, сказал Рязанов и потом прибавил: — зверь такой есть — бобр, зверь речной, обстоятельный зверь; ходит не спеша, все как будто о чем-то думает; шуба на нем дорогая, бобровая и лицо точно у подрядчика. Так вот у этого зверя страсть какая? — все строить. Поэтому он так и называется, бобр-строитель, Castor fiber. И теперь куда хочешь ты его посади, хоть на колокольню, дай ему хворостку, он сейчас начнет плотину строить. Вот он может о себе сказать, что ему без этого уж никак нельзя.
— Ну, да. Да что с тобой говорить: у тебя все смех. Пойдем-ка, брат, лучше чай пить. Вон и хозяйка пришла.
В столовой зашуршало женское платье и загремели чашки. Гость и хозяин вошли в столовую.
— Вот, рекомендую тебе, — сказал Щетинин жене, — друг и гонитель мой — Яков Васильич Рязанов. Позвольте вас познакомить.
Хозяйка остановилась на минуту с чайником в одной руке и протянула гостю другую.
— Да уж мы виделись, — сказала она мужу.
— Когда?
— Я сейчас застал Марью Николавну, — сказал гость, — там на крыльце недугующих исцеляла.
Марья Николавна слегка улыбнулась, но вслед за этим наморщила брови и сейчас же привела лицо свое в порядок.
— А вам это смешно? — спросила она, наливая чай, и понемногу начала краснеть.
— Нет, не смешно.
— Скажи пожалуйста, — спросил Щетинин, положив руки на стол, — что это у вас в Петербурге все так, что вы не можете ни о чем серьезно говорить?
— Нет, не все, — совершенно серьезно сказал Рязанов и стал размешивать чай.
Помолчав немного, он как будто про себя повторил:
— Не все. — И, рассматривая что-то в стакане, продолжал: — Нет, есть и такие, которые обо всем серьезно говорят. И даже таких гораздо больше. Я как-то одного встретил на улице, — я в баню шел, — «Пора, говорит, нам серьезно приняться за дело». Я говорю: «Да, говорю, пора, действительно, говорю, пора. До свиданья». — «Куда же вы?» — говорит. «А в баню, говорю, омыться». — «Да, говорит, у вас все шутки. Я серьезно…» Ну, что же делать? — вдруг спросил Рязанов, поднимая голову. — Ведь я тоже серьезно ему отвечал, а он говорит: шутки.
— Что ты рассказываешь… — начал было Щетинин, но Рязанов продолжал:
— Нет, ведь это глядя по человеку. Один и серьезно говорит, а все кажется, что он это так, шутит; а вон Суворов пел петухом, однако все понимали, что он в это время какую-нибудь серьезную каверзу подстроивает.
Марья Николавна пристально смотрела на гостя из-за самовара.
— Нет, в самом деле, — заговорил Щетинин, — я замечал, что Петербург как-то совсем отучает смотреть на вещи прямо, в вас совершенно исчезает чувство действительности; вы ее как будто не замечаете, она для вас не существует.
— Да ты это насчет выкупных операций, что ли? — спросил Рязанов.
— Нет, брат, я о другом говорю. Я говорю о той грубой действительности, которая нас окружает и дает себя чувствовать на каждом шагу.
— Ну, еще это бог знает, — ответил Рязанов, — кто ее лучше чувствует. Всякому кажется, что он лучше.
— Поживи-ка, брат, здесь да погляди на нас, чернорабочих, как мы тут с сырым материалом управляемся; может, взгляд-то у тебя и
