жила-была такая Вера…
Счастье Вероники
А на счастье-то вышли случайно, не нарочно, средь бела дня, до обеда даже, когда, в общем-то, не до счастья, и Лина сказала: ну вот что это, носки три дня лежат на полу – ребенок перешагивает! не поднимает!.. Три дня перешагивает – я наблюдаю. На четвертый день закатываю сцену – говорит, что не видит. Искренне не видит. Ну вот что это, я тебя спрашиваю? Ну вот как это называется?
– А я знаю – как, – отвечает Вероника. – Хочешь скажу?
– Очень хочу.
– Это называется – счастье.
– Какое счастье?!
– Настоящее. Оно только в детстве бывает. Ты просто не видишь ничего вокруг – ни грязи, ни мусора, ни разбросанных тряпок: тебе так хорошо, что не стоит отвлекаться на эти глупости, они отнимают тебя от счастья…
– Ты знаешь… я что-то начинаю припоминать…
И Вероника продолжает:
– Однажды в детстве я несла чашку с водой, по дороге разлила и тут же стала заниматься своими делами. А папа говорит: Вероника, вода на полу… Ну и что? – отвечаю я. Как это – «что»? – удивился папа. – Надо же вытереть. А я говорю: а зачем, она же скоро сама высохнет, испарится, мол… И папа рассмеялся, он понял: это было счастье. А потом оно ушло.
– Куда?
– К нашим детям.
– Зачем же мы кричим на них, таких счастливых?!
– А несчастные люди.
– Это правда, – согласилась Лина. – Но я тоже хочу быть счастливой.
– Имеешь право.
– Не имею: потому что придет другой несчастный человек и будет орать на нас, счастливых: он будет думать, что мы засранцы, а мы не засранцы, мы просто счастливые люди.
– Понимаю… – вздыхает Вероника.
Вот такая метафора счастья: маленькая Вероника, лужа воды на полу, смеющийся папа…
– И ничего лучше уже никогда не будет, – говорит Вероника. – Нет, лужи будут, конечно, но это все.
Дорогая Антонина Степановна
Господи, сколько же мук я от нее приняла!.. Как я страдала от ее вероломства, глупости и коварства!.. И была мечта: когда-нибудь – о, когда-нибудь! – настанет тот день, тот час, та блаженная минута – и я расплачусь с ней за все, за все, будьте уверены!
И час наступил.
Мы не виделись много лет. Я иду по Таврическому саду, веселый такой денечек, а навстречу – она! Мечта моя. Вот и пробил час, пробил родимый, чтобы сказать ей наконец: дорогая Антонина Степановна, какая же вы поганка! анаконда! ящер! питон альпийский!.. И все такое прочее, кровожадное – с чувством, с освобождением!..
Анаконда, завидев меня, обомлела, пришла в себя, всхлипнула от радости и… бросилась на шею, лобзая ланиты.
Что сделала я?
Обняла ее.
…Я обнимала ее как свою жизнь – глупую, дурацкую, собранную из одних ошибок, мучительных противоречий, сказанных не вовремя слов и вовремя не сказанных (или же сказанных вовремя, но не тому!) – в общем, плохонький, плохонький роман моей жизни, да мой.
Впрочем, теперь понимаю: она действительно любила меня. Вот такой любовью – с ложью, сплетнями и наветами! – и, быть может, даже любила меня на высшем пределе любви, отмеренной ей Творцом…
Обретение Бога
Сначала она увидела на Андреевском рынке мозги. Бараньи. Ну как увидела – обратила внимание. И они ее потрясли: стояла как вкопанная.
– Будете брать? – спросил продавец.
– Я?! – испугалась она. – Нет, ну зачем же…
– Что значит – зачем?! Есть будете, – настаивал продавец. – В муку обмакните, солью посыпьте и на сковородочку – кра-со-та!
– Ужас, – сказала она.
– Почему ужас? – обиделся продавец.
– В мозгах остается информация, код…
– В чьих мозгах? – удивился продавец. – Бараньих?!
И они оба посмотрели на мозги.
Желе как желе. Влажное, червеобразное… Фи-и… Где тут код, где информация…
Потом она увидела мозг в Кунсткамере. Причем человеческий. (Но он мало чем отличался от бараньего.)
Смотрела и – постигала…
Значит так, все сигналы рукам и ногам, поджелудочной железе, тонкой кишке (и толстой тоже), а также всем тонким чувствам (и толстым иже с ними), всем сложнейшим оттенкам зависти, неприязни, отвращению и тем слезам от набоковской строки про дом, который сейчас исчезнет и запомнится навсегда, – все идет отсюда?! Вот из этого безобразия?
И внутри отторгло.
И возликовало.
– Бог есть! – громко сказала она.
…Каждый по-своему постигает Бога.
Иногда даже на рынке.
Иногда в Кунсткамере.
Близнецы
Каждое утро навстречу ей шли близнецы: два одинаковых мальчика – два одинаковых лица, две улыбки… И она улыбалась им в ответ. Так и повелось: утро, солнечные пятна на асфальте, осыпающийся цвет дикой акации, два мальчика, две улыбки…
Но однажды один исчез.
Ну, исчез и исчез – ведь остался точно такой же…
Но вот загадка: ей стало не хватать именно того, другого: утрата нарушала целостность картины привычного утра…
Герой исчез – и этим внес конфликт.
А конфликт – это уже сюжет. А сюжет – значит, и развязка.
И однажды на дороге вновь показались двое. Два одинаковых лица, две улыбки, но…
Вот беда: она не знала – кто из них исчезал, о ком тосковало ее сердце, кому предназначался труд ее души…
Соринка
Одна женщина шла по пляжу и на полном ходу втемяшилась в железный столб. Из глаз незамедлительно посыпались искры и все такое прочее – ну это понятно, что бывает, когда налетаешь на столб.
Но вот почему она втемяшилась.
А втемяшилась она потому, что вот уже двенадцать лет не могла оторвать глаз от своего ребенка – так он ей нравился. И все это время столб терпеливо дожидался ее в городе Сочи – все двенадцать лет, пока она не сводила глаз со своего чада в Питере. И вот они встретились, аплодисменты.
И женщина по этой уважительной причине впервые в жизни потеряла из виду своего ребенка (пока рассматривала искры, в смысле).
А за день до этого, когда они вышли из поезда, в глаз мужа, идущего с гигантским воздушным змеем, влетела какая-то дрянь, ну соринка какая-то.
– А почему именно в твой? – недовольно спросила жена.
Нет, ну в самом деле, это ж надо было все так рассчитать!.. Эту минуту и этот глаз!.. Облюбовать его заранее. Учесть опоздание поезда на сорок минут, толкотню в тамбуре, время на покупку мороженого ребенку – чтобы, целясь, попасть именно в этот глаз, не такой уж большой и распахнутый, чтобы так запросто можно было в него попасть, – так, уставший глаз уставшего человека.
– Черт, – сказал
