благословенно имя Абдурахмана!» — сказал афганец и уехал.
Когда рассвело, разведчик, подъехав к крепости, сделал пять фотоснимков, произвёл съёмку двух дорог, ведущих к российской границе, и, проехав среди бела дня 50 вёрст по неприятельской территории, переправился обратно на свой берег. Возвращаясь обратно, он сделал съемку укреплений Шор-Тепе, крепости Тахтапуль, афганских воинских казарм, мест расположения крепостной артиллерии. И все это сегодня лежит у меня на столе, — указав на бумаги и фотографии, закончил свой рассказ Ринк.
— Очень жаль, что такой смелый и обожаемый солдатами человек стал во главе Добровольческой армии, — вздохнул Агабек.
— На то она и гражданская война, чтобы раз и навсегда поставить людей по разные стороны баррикад. У каждого русского офицера был свой выбор и свой путь на Голгофу, — философски ответил Ринк. Сломав одну за другой несколько спичек, он с трудом разжег папиросу, глубоко затянулся. Резко выпустив огромный клуб дыма, задумчиво продолжил: — Только у штабс-капитана Ринка выбора не было. Меня революция освободила из плена! И в благодарность за это я просто обязан был защищать ее от врагов. — Ринк пристально посмотрел на Агабека и увидев на его лице скорее восторг, чем осуждение, добавил: — Я не стал бы все это рассказывать первому встречному, но вас, товарищ Агабек, я знаю уже не первый год! Знаю, как блестяще вы организовали и провели операцию по выявлению и ликвидации контрреволюционного заговора в Бухаре. Только никак не могу взять в толк, каким образом от вас ускользнул один из главнейших заговорщиков.
— Садвакасов, что ли? — неожиданно для себя выпалил Агабек.
— Да нет! Садвакасова чекисты расстреляли во время ареста, — уверенно заявил Ринк. — Я имею в виду Хадсона. Хотя человек, который выдает себя за Хадсона, как оказалось, совсем не Хадсон, а известный на Востоке авантюрист и разведчик Эдванс.
— Эдванс? — удивленно воскликнул Агабек. — Неужели это тот самый Эдванс Синайский, о котором мне уже неоднократно доводилось слышать от самых разных людей?
— Да! Несколько месяцев назад мне прислали из центра ориентировку на этого Эдванса, предупредили о его возможном появлении в Кабуле. Была там и фотография. — Ринк протянул собеседнику пожелтевшее от времени фото.
С фотографии на Агабека смотрел тот самый Хадсон, которого он видел в обществе Соломеи невдалеке от дворца эмира Бухары, только много моложе, в арабском одеянии, которое ему, безусловно было к лицу. Струящиеся складки ткани придавали больше блеска благородным чертам, изящно очерченным губам и сияющим глазам, полным огня.
«Стопроцентный дамский угодник», — ревниво подумал Агабек.
— И что, он уже здесь?
— Представьте себе, да! Недавно я видел его на приеме у Амануллы-хана с необычайно привлекательной особой, — загадочно блеснул глазами Ринк, закручивая свои пышные усы. — Эта черноглазая чертовка так и стреляла, так и стреляла в меня своими глазками. Только у меня надежная броня, которую и трехдюймовкой не прошибешь. — Завершая рассказ, он победоносно взглянул на гостя.
«И ты, дядя, втюрился в мою Соломею» — эта мысль неприятно поразила Агабека и, стремясь увести разговор подальше от щекотливой темы, он спросил:
— И что, помогли вам схемы Генерального штаба, с такой поспешностью доставленные Братовым?
— О да! Конечно! — с трудом переходя от приятных воспоминаний к реальной действительности, лишь через минуту ответил Ринк. — С помощью крок, схем и описаний, составленных почти двадцать лет назад Корниловым, я с учетом последней аэрофотосъемки имею всю необходимую информацию по наличию и состоянию оборонительных объектов, находящихся в приграничных с Туркестаном районах Афганистана, — со знанием дела сказал военный атташе.
— А зачем все это вам надо? — удивился Агабек.
— Поживете здесь, поймете, насколько своевременны предпринимаемые мной шаги, — сделав загадочные глаза, негромким голосом промолвил Ринк.
— Что, здесь так все сложно? — поинтересовался Агабек.
— Мы стоим накануне государственной катастрофы, — уверенно сказал военный атташе, — назревает настоящая революционная ситуация, только наоборот: верхи не могут управлять по-новому, а низы не хотят жить по-новому. — Он коротко посвятил Агабека в особенности реформаторской деятельности Амануллы, рассказал о зарождающемся на местах недовольстве правлением эмира и о возможных противниках существующей власти.
— Самоуверенность Амануллы-хана, его неуклюжая внешняя политика, переоценка своих сил и недостаточно глубокое понимание движущих сил своей страны создали в Афганистане обстановку, при которой достаточно малейшего толчка для того, чтобы вызвать восстание в любом районе Южного Афганистана. Против Амануллы-хана и его реформ ратуют почти что все слои населения, — заключил Ринк.
Глава XXIII. Афганистан. Кабул — Калаи-Фатуме. Ноябрь, 1924 год
Ранним утром из невзрачного кирпичного домика, примыкающего к кварталу британской дипломатической миссии в Кабуле, вышел невысокого роста белокурый голубоглазый человек, одетый в бурнус, наполовину закрывающий загорелое, гладкое, как у юноши, лицо. Опершись на дорожный посох, он внимательно осмотрелся вокруг и только после этого торопливо зашагал в сторону восточных городских ворот.
Проходя мимо спящего у перекрестка нищего, с головой закутавшегося в лохмотья, он бросил в оловянную плошку, служащую для сбора подаяния, медную монету. Услышав звон меди, побирушка проснулся и, увидев удаляющегося путника, прокричал ему вслед слова признательности и благодарения Аллаху.
Дойдя до ворот, человек подошел к толстяку, который формировал купеческий караван, и спросил его, когда и в какую сторону купцы направляются. Караван-баши, подозрительно взглянув на незнакомца, с достоинством ответил:
— Вы, уважаемый, лучше скажите, куда вам надо. Если нам по пути, то я готов предоставить вам пешее или конное место. Все будет зависеть от содержания вашего кошелька.
Немного покопавшись за поясом, незнакомец выудил золотой и жестом человека, привыкшего ставить свою судьбу в зависимость от падения монеты, высоко подкинул ее. Озаренная чистым утренним светом, переливаясь и горя золотым огнем, деньга шлепнулась в песок.
Караван-баши, завороженный блеском золота, сопроводив жадным взглядом монету, угодливо засуетился:
— За эти деньги я дам вам, уважаемый, самого лучшего коня и стражника приставлю.
— А если нам не по пути? — улыбнулся путешественник, поднимая с земли монету и внимательно ее разглядывая.
— На восток на целый день пути — одна дорога. Для хорошего человека, если понадобится, я могу и путь изменить, — подобострастно заглядывая в глаза путнику, сказал толстяк.
— Мне надо в Калаи-Фатуме.
— Слава Аллаху! — торжественно провозгласил караван-баши. — Если все будет нормально, то к вечерней молитве мы остановимся в караван-сарае кишлака Калаи-Фатуме. Как прикажете вас называть, уважаемый? — получив заветное золото, спросил караван-баши.
— Арабский путешественник Пир-Али Хан.
Записав имя путника в караванную книгу, толстяк засуетился и, покрикивая на коневодов, выставил на выбор путнику сразу десяток своих лучших коней.
Выбрав самого резвого и красивого иноходца, араб проворно вскочил в седло и, пришпорив коня, проскакал до ворот и обратно. Убедившись, что сделал достойный
