Чтобы в этом крохотном Теле – навсегда Пела наша молодость Как весной вода.
Такое вот дурацкое желание. Но ничего не делаю. У меня и галстука нет. Разве что у Иванны снять.
Вылезаем из кабины и осматриваемся. Никогда здесь не была. Глинобитная окраина. Развалины, поросшие кустарником. Пустые глазницы смотрят на нас. Извивается заброшенная железная дорога. Непонятно почему извивается – впереди степь, плоская земля.
Надежда натягивает пиджак на голое тело, застегивает все пуговицы.
– И куда теперь?
Хотя лучше спросить – и чего теперь?
Туда, показывает Надежда.
Щурюсь, пытаюсь рассмотреть. Далековато.
– Хорошо, – жму плечами, беру ее руку и делаю шаг, но она стоит. – Ты чего? Пошли!
Нельзя ее бросать, Надежда кивает на машину.
– Зачем нам машина? – никак не соображу. – Мы и так дотопаем.
Только потом до меня доходит, кого нельзя бросать. Вот честно – вылетела у меня из головы сразу же. Наша расчудесная Иванна. Родила царица в ночь не то сына, не то дочь.
– Она всё равно умрет, – говорю. – Будем сидеть и ждать? А если погоня?
Не умрет, поджимает губы Надежда. Не говори так.
Ну-ну. А кто машину тогда поведет?
Больше всего она мне напоминает мальчишку-беспризорника. Из фильма про революцию. Чумазый, дико одетый, волосы в стороны торчат, а глазах решимость стоять за правое дело.
Спорить бесполезно.
Запихиваюсь я, потом Надежда. Смотрит на стрелки, на руль, на рычаги. Наклоняется посмотреть на педали. Лужи крови почернели. Берется за руль. Сползает по креслу, нащупывает педали. Поворачивает ключ.
Оборачиваюсь на Иванну – в отключке. Хочется сдернуть с нее парик, чтобы не была похожа на Надежду. Особенно при смерти.
Грузовик ревет, фырчит, рвет с места, виляет по колее. Рычаг переключается с ужасающим скрипом. Хватаюсь за ручку, пытаюсь удержаться. Только теперь замечаю прикрепленную к стеклу открытку улыбчивой женщины с надписью от руки: «Тридцать четвертый ГАЗ всем дамам даст». Иванна стонет. Лицо у нее пустое. Отворачиваюсь и смотрю на Надежду.
2
Рытвины заканчиваются. Грузовик подпрыгивает последний раз и въезжает на уложенные плиты, обрамленные травой, а кое-где и небольшими деревцами. Надежда – мой герой. Не хочу восхищаться и ничего не могу поделать. Мы наконец-то движемся в правильном направлении. Вряд ли объясню, почему так считаю. Чувствую, вот и всё. И лишь немного свербит обида: третий – лишний. Не нужно ее здесь. Совсем не нужно.
Больше всего беспокоит, что проедем мимо. Кто не слышал в Дивногорске про полигон? Все слышали, все говорили: «А вот было раз на полигоне… когда двинем на полигон, надо обязательно… представляешь, что на полигоне нашел…» Но это болтовня, не больше. Треп. Таких, кто там побывал и вернулся, среди моих знакомых не имелось. Поэтому что он из себя представляет – не знаю. Какой-то многоугольник. С башней. Токийской.
Наваливаюсь вперед, прижимаюсь носом к стеклу, смотрю вправо, смотрю влево, смотрю вперед. Уж башню точно не должна пропустить.
Машина едет ровно, даже плавно. Вид Надежды за рулем почти привычен. Перевязанная Иванна спит. А может, без сознания. Не разбираюсь в этом. Жаль, в суматохе обронили приемник, сейчас послушали бы. Что-нибудь из японских необыкновений. Но, если честно, настроение и так приподнятое. Мы наконец-то едем туда, куда хотели попасть.
Отрываюсь от наблюдательного пункта и щипаю Надежду:
– Ура!
Она дергается, машина виляет.
Не мешай.
– Мы едем-едем-едем в далекие края, – припеваю. – Разве ты не рада?
Рада, соглашается Надежда, только Иванна…
К черту Иванну, почти выкрикиваю, но сдерживаюсь.
– А про какой ящик она говорила? – Мне плевать, но сидеть молча не могу, а любой разговор, как чувствую, сведется к ней.
Шрёдингера, Надежда хмурится, она дышит?
– Дышит, дышит, всё с ней будет нормально, оставим в машине, ее обязательно найдут.
Возьмем с собой, Надежда косится на меня. Нельзя ее оставлять.
