опровергнуть Толстого, тот пусть не ловит его на ошибочных взглядах на природу Бога, мира и людей, на те или другие слова Писания, а пусть доказывает, если может, что Толстой проповедует дурные нравственные начала, что он не понял и извратил христианское нравоучение.
Некоторые духовные лица (может быть, впрочем, вернее было бы здесь поставить вместо множественного – единственное число) поняли, что именно в этом заключается вопрос о Толстом; но, к несчастью, правильно поставив вопрос, они сейчас же сошли с верного пути, принявшись с непонятной легкостью приписывать Толстому всевозможные дикости. Как и почему это делается, действительно трудно понять. Дело доходит до того, что, по случаю увещаний Толстого жить в деревне, говорили, что он ограничивает все потребности человека едой и питьем, а по случаю «Крейцеровой сонаты» – что он чуть ли не советует убивать неверных жен или, по крайней мере, совершенно оправдывает Позднышева.
В этой сумятице истинно диких суждений, вихрем поднявшихся и кружащихся около Толстого, прежде всего ясно одно – до какой степени он противоречит ходячим понятиям, установившемуся складу мыслей, и до какой степени он поразил умы, разбудил их и встревожил. Один из его противников, и притом очень жестоких, хорошо выразил это впечатление. «Что нам делать, – восклицает он, – в виду этой страшной Медузиной головы, этого колоссального, как по силе и полноте, так и по совершенному отсутствию оснований (?), осуждения всего нашего бытия (то есть нашей жизни) в бессмыслии, лжи и разврате»?
Тут нас должна изумлять и радовать сила, с которой действует проповедь, но вместе с тем нам объясняется, отчего все пустились защищаться от нее и защищаются как попало и чем попало. Страннее же всего и почти невероятно тут одно явление: каким образом люди ученые, обладающие духовным просвещением, не видят настоящих оснований этой проповеди или даже находят в ней совершенное отсутствие оснований? Почему от них совершенно укрылся христианский характер этой проповеди, тогда как он выступает в ней повсюду, в чертах ярких, выпуклых, даже преувеличенных? Чтобы отвечать на это, остается одно предположение: должно быть, никому уже не знаком истинный дух христианского нравоучения; должно быть, он стал очень далек от мыслей даже людей очень ученых и просвещенных. И таково действительное объяснение дела: другой дух завладел нашим просвещением, и мы, теперешние просвещенные люди, не только не следуем Христу, но и перестали понимать, чему Он учил.
Над Толстым иногда подсмеиваются за то, что, рассказывая о своих поисках за истинной нравственностью, он выражается с большой живостью, как будто он первый нашел ответы на вопросы, которые старался разрешить. Если бы мы оглянулись на себя, то мы перестали бы смеяться; среди нас Толстой, конечно, был бы прав, сказав, что именно он открыл настоящий дух Христова нравоучения.
Судить о христианском нравоучении вовсе не легко для тех, кто попал в поток современного образования и никогда не выходил из него. Вся наша жизнь построена на других началах. Но дух этого учения, возникший две тысячи лет назад, еще действует во всем мире и прошел через долгую историю, в которой раскрывал себя в различных направлениях, выражался в жизни и мысли длинного ряда поколений, воплощался во множестве разнообразных лиц, часто несравненных по высоте души и всяким достоинствам. Все это, весь этот мир – и прошлый, и настоящий – остается нам чуждым; мы прикасаемся к нему только внешним образом и не имеем понятия о том, как он огромен и что он в себе содержит.
Замечательно, что до сих пор объем того, что пишется и печатается по части религии, то есть по части богословия, истории христианства, христианских наставлений и размышлений, толкований Библии, споров, рассказов и пр., во всех странах объем этой литературы далеко превосходит объем всякой другой области писания и печатания. Но эта духовная сфера как будто отделена от нас высокой стеной и ни малой долей не входит в колею наших привычных ежедневных чтений, мыслей и разговоров. Туда нам нужно заглянуть, там искать поучения и точек опоры, если желаем иметь какие-нибудь основания для суждения о Толстом.
Дух христианского нравоучения есть нечто глубокое и живое, есть некоторый поворот всей человеческой души в сторону вечности. Он овладевает всем существом человека и, живя в нем, стремится изменить все его склонности и действия, кладет свою печать на все движения ума и сердца. И он всегда себе верен; в различных людях и в различных обстоятельствах он дает все те же различные развития и уклонения. Он есть некоторая жизнь, высшая жизнь нашей души, и, как жизнь, он вечно тот же, и вечно нов и свеж. Поэтому если взять любое из наставлений Толстого, любую из его мыслей, относящихся к нравоучению, то всегда можно найти эту мысль или близкую к ней в одном из учений, возникавших на почве христианства. И в пределах Церкви, и за ее пределами один и тот же дух принимал множество видоизменений. Секты были обыкновенно только более резкими и крайними из этих видоизменений.
Таким образом, от самого начала христианской истории и до нашего времени идет непрерывный ряд и таких учений, в которых на первое место ставилась практика святой жизни, осуществление нравственных идеалов. Последователи этих мирных и чистых учений всегда внушали к себе невольное уважение, и многие стали для всего мира образцами, типами нравственных достоинств. Монах, подвижник, гернгутер, квакер – эти слова сделались нарицательными, стали общим названием для обозначения известного поведения, известных добрых качеств.
Вот в какой области нужно искать наиболее близких аналогий для проповеди Толстого. Он приходит часто к заключениям, которые уже давно выведены. Этого обыкновенно не понимают и не знают его порицатели; они иногда считают личными его фантазиями, осмеивают и презирают то, под чем охотно подписались бы христианские светила давнего или нового времени.
Никак не следует, однако же, думать, что речи Толстого составляют какое-нибудь подражание или повторение старого. Удивительная сила этой проповеди зависит именно от ее чрезвычайной самобытности. Самобытность ведь не всегда состоит в новости предмета; высшая оригинальность, конечно, заключается в глубине и полноте, с которой писатель проникает в какое-нибудь всегдашнее, вечное начало человеческой души. Наставления Толстого представляют полное своеобразие; они движутся по своим особым путям, захватывают особые сферы чувств и предметов и освещают их с особых сторон. Ибо это живая, искренняя речь человека, откровение его сердца, живущего тем самым, что он говорит. Тут все новое, потому что все живое. Вполне характеризовать его направление было бы, я думаю, не легко. В самых первых его художественных произведениях уже сильно высказываются его христианские
