ночи процессы замедлились, но не остановились насовсем. Сейчас, когда цветы мирно спят, свернув лепестки, в хлоропластах образуются простые сахара, замыкающие цикл.
Ничто не уходит в никуда. Все мы чем-то да будем. И даже звезды над Гровроузом когда-то станут чем-то иным, отличным от своей первоначальной формы. Ученые выяснили: если светило достигает массивных по меркам Вселенной размеров, то после взрыва оно превращается в настоящий космический фейерверк.
Красивый конец, не правда ли?
Хотя «красота» – спорное для науки явление, поэтому я предпочитаю говорить «социальный конструкт, навязанный человеком». Базз постоянно называет это «конструктором», чем выводит меня из равновесия, но вернемся к астрономии…
Порой привычные нам звезды – это следы того самого фейерверка. Смотрю я на сияющие точки в небе и все никак не могу выкинуть из головы: некоторые из них мертвы – давно погасли.
Насовсем.
Наверное, это и есть «смотреть в прошлое». Мне эта романтика дается с трудом. Не понимаю, зачем люди веками цепляются за что-то столь… бесполезное.
Есть такой красный гигант в созвездии Орион – Бетельгейзе. На расстоянии пятисот световых лет от Земли. Он ближайшее к нам светило, способное взорваться в любой момент. Бах! И нет его.
Жаль, мы не услышим, с каким звуком умирает частичка Вселенной. Возможно, увидим вспышку сверхновой где-то там, куда многие и не поднимут глаз из-за бытовых проблем – тех, что остаются на земле, а не нависают над головой.
Сначала на нас прольется дождь из безмассовых частиц, называемых нейтрино, а затем Бетельгейзе будет некоторое время напоминать о себе свечением, подобно Луне, медленно и тихо угасая, будто и не было этого гиганта. Наверное, станет тихо. Очень тихо.
А что есть тишина? Для многих – отсутствие звука. Но слышим ли мы ее? Этим вопросом я задался недавно, сидя здесь же, на крыше, пока вдалеке в честь праздника основания Гровроуза гремел салют. И я бы непременно им насладился, не раздражай меня шум.
Раз наша барабанная перепонка улавливает волновые колебания, значит, она работает непрерывно, верно? Но для чего? Чтобы понять: есть звук или его нет. Исходя из этого, получается, что мы и правда слышим тишину. Так я, по крайней мере, решил. И она для меня звучит гулом шумодава, когда подключаешь наушники к смартфону. Приятным ощущением уединения.
– Иисусе, Грейнджер, – слышу я, как из бочки, Ромео. Его голос доносится от пожарной лестницы слева и перемешивается с громыханием ступенек. – Ты опять в моем гнездышке. А я тут, между прочим, наблюдаю за птичками…
– Оно не твое. – Я стягиваю наушники из вежливости и с неохотой. – Потому что ты мертв, а мертвецам собственность не полагается. Можешь подать в суд. Но ты мертв, а ме…
– Да-да, я принял к сведению, зануда.
Он подходит ко мне, садится слишком близко, подгибая одну ногу под себя, и я отодвигаюсь. Не в обиду. Не люблю прикосновения. Мое личное пространство измеряется длиной вытянутой руки. В плохие дни – даже двух.
– А мертвые в суд не ходят, – заканчиваю я предложение, ведь иначе не могу.
Поэтому не люблю, когда меня перебивают.
Вот, посмотрите-ка! Ромео уже несколько раз нарушил мои правила. С ним всегда непросто. Шумный прилипала, которого я видел в последний раз без улыбки разве что… в гробу.
Конечно, это умышленная гиперболизация. Ромео умеет плакать. Например, над мультфильмами про умирающих животных. Мать Бэмби, Муфаса… И каждый раз как в первый.
В том году я спросил его прямо в лоб: «Почему ты их смотришь, раз они тебя расстраивают?» А он зачесал волосы пальцами и выдал: «Пока ты не задал вопрос, я и не задумывался. Наверное, проверяю, не умер ли я внутри».
Тогда я не понял ровным счетом ничего, а теперь, спустя столько туманных ночей, некоторые вещи стали для меня проясняться. Хоть мы и мертвые мальчишки, но не гнием заживо. И почти все болезни тела в нежизни нас оставили. Чего не сказать о стенаниях души…
Но эти рассуждения не для меня. И понятие душевности мне чуждо. Я верю в сознание. А мальчишки часто ведут дискуссии о прошлом, настоящем и том, что ждет нас там – за билбордом.
«Ничего», – вертится на языке, но… никогда не слетает.
– Зациклился на звездах из-за новенького? – Ромео прикрывает веки и подставляет лицо прохладному ветру. – Молчишь, аж в сон потянуло.
На подсчете я застревал и при жизни. Помню, мне было одиннадцать. Мы с родителями отправились в большой город. Небоскребы пробивали крышами облака, и я не мог отвести взгляд от бликующих на солнце окон. Такие сооружения мне доводилось видеть только в кино и на открытках, которые я часами рассматривал на стенде в редакции местной газеты. В реальности – ни разу.
И вот опаздываем мы на самолет, а передо мной, как из-под земли, вырастает здание из стекла. То ли офис, то ли элитное жилье. Я застыл с открытым ртом и стал считать этажи. Родители – особенно мама – все подгоняли, сбивая меня, и приходилось начинать заново. Произошла сенсорная перегрузка, и я на всю улицу закричал. А вокруг еще люди, машины и шум. Много шума. Пришлось закрыть уши руками, и только тогда мир затих.
Этажи я досчитал, но на самолет мы, естественно, опоздали. Мама злилась на папу. Папа злился на маму. Тогда я и понял, что на самом деле злятся они на меня, однако здравый смысл и общественное порицание не позволяли им делать это открыто. И в будущем, стоило ругани вспыхнуть вновь, я ощущал виноватым себя. Даже в те моменты, когда это очевидно было не так.
– Ничего я не зациклился, – резко отвечаю я, оторвавшись от неба, и следом ворчливо добавляю: – Может, немного.
Кошусь на Ромео. Тот поворачивает ко мне голову, приоткрыв один глаз, и усмехается:
– Начнешь считать звезды и зациклишься – зови. Мы же друзья.
Какой же приставучий мальчишка! Я заметил: если ты одинок, то склонен называть «дружбой» то, что обычно зовут «приятельством». Ромео – самая яркая звезда из нас всех. Но иногда мне кажется, будто он притворяется, а внутри – стремительно мчится к сверхновой.
– Мы не друзья, – бурчу я, всматриваясь в редкие огни Гровроуза по ту сторону рощи.
Ромео с шумом втягивает воздух. Затем не спеша – точно оттягивая момент – встает, отряхивает джинсы и легонько пинает меня мыском кед:
– Дурак ты, Грейнджер.
Ромео
Jagwar Twin – Happy face
Обида съедает мое нутро, поскольку я выбираю проглотить ее не пережевывая. Грейнджер неисправим. Да и стоит ли его чинить? Любого из нас… Все мы здесь сломаны. Сданы в утиль. И кто знает – возможно, на выходе через переработку из наших душ что-нибудь путное да выйдет. За свою, правда, уже не ручаюсь.
Восковая улыбка сходит с моего лица, и я спрыгиваю с лестницы на песок, чувствуя, как сводит скулы. Без гитары за спиной под кожей ощущается зуд. А с ней я чувствую себя так, словно ангел похлопывает меня по плечу в самый паршивый день, поддерживает и оберегает.
«Почему ты не улыбаешься? – спросила приемная мать, когда мы стояли в центре моей новой комнаты. – Такой красивый мальчик – и хмурый». Я сжимал в кулачке медиатор и не мог поверить, что наконец-то обрел дом. Настоящий. Не из фантазий перед сном, а тот, где можно побродить, который можно потрогать и рассмотреть.
Теперь у меня есть родители, и мечты обязательно сбудутся, но уже тогда в женщине, формально названной «мамой», сквозил холод. Я не мог его осознать, ведь он был чем-то глубоким и непостижимым. Но я его чувствовал.
В том, как она не дала попрощаться с детьми, которые стали мне роднее взрослых. «Они чумазые, а твоя новая рубашка из шелка, милый. Приедем к ним в другой раз. Не хочется попасть в пробки». И эти ее слова стали первым обманом. Ведь в приют мы так и не вернулись.
В том, как в машине я уронил долгожданное пирожное. Мать больно меня одернула и отчитала за недостойное для юного джентльмена поведение. На заправке водитель спрятал в моей ладошке конфету, и обида на мать постепенно затихла, а вера во взрослых – возросла.
В том укоризненном замечании, стоило мне побежать в саду за бабочкой и наступить на идеально подстриженный газон, об идеальности которого я даже не догадывался.
«Ну же, улыбнись», – повторила она настойчивее, пока мы застыли посередине комнаты, точно часть щепетильно подобранного интерьера. А мне не хотелось выбиваться из обстановки, поэтому я вспомнил страшные рассказы о возвращенных в приют проблемных детей и последовал последним наставлениям воспитательницы о послушании.
«А вдруг мне и гитару подарят?» – подумал семилетний я и улыбнулся.
Увидев, как растянулись мои губы, приемная мать
