Случай этот редкий: большинство неологизмов Маяковского придумано совсем иначе.
Восточный – водосточный – водочный…
Боржом – мы боржом, вы боржоте, они оборжут.
Записано по памяти Петром Незнамовым.
Расправившись с фонетикой, поэт начинает перекручивать морфологию. Первый пример – то, что Велимир Хлебников (и Маяковский вслед за ним) называл «склонением корней». Сравни у Хлебникова восхищавшее Маяковского и почему-то неизвестное по другим источникам, хотя подобного и более значительного у Хлебникова много:
Леса лысы. Леса обезлосели. Леса обезлисили.
На этом строится чуть ли не вся хлебниковская поэтическая филология. Собственно, это принцип скороговорок: «Сунул грека в реку руку, рак за руку греку цап». Тут же вспоминается и «Мой друг Иван Лапшин»: «Переподготовка… подковка, перековка, рокировка…» – такое же бессмысленное бормотание, как «кипарисы – рикаписы», вдруг разрешающееся в реальность: «Рокируюсь!»
В XX веке такие игры стали азбукой. В 60-е годы совсем не авангардный поэт Михаил Дудин спокойно писал «Рубины вешать на рябины», и строчка эта кажется очень хорошей, но не какой-то особенной.
Второй пример – спряжение существительных. Модель – старая-старая гимназическая шутка, вставленная, между прочим, Чеховым в «Ионыча»: «Я иду по ковру, ты идёшь, пока врёшь…» – вдруг бессмыслица становится каламбуром, в одном корне просыпается другой (как и здесь – корень «ржать»).
Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, пелей его сына!
Из воспоминаний Риты Райт, которая училась артистическому чтению на переводе «Илиады».
– Нет, – сказал Маяковский, – что-то у вас не выходит. Знаете, что у вас получается? – И сам загудел низким басом: – Гнев, о богиня, воспой [и т. д.]. Конечно, я рассказала своим товарищам про новый глагол, и он прочно вошел в наш ругательный обиход, и даже много лет спустя мне писали: «Госиздат, сына которого надо „пелеить“».
Рита Райт
Из той же оперы, что предыдущий случай. Тут «пелей» тоже напрашивается на родство с «пили́», но это не обыгрывается. Матерная ассоциация становится смешнее оттого, что вместо матери появляется «сын». Другой очень известный и тоже очень старый пример такой игры: «И колокольчик, дарвалдая…» Его припомнил Андрей Белый в поэме «Первое свидание»:
Так звуки слова «дар Валдая»
Балды, над партою болтая,
Переболтали в «дарвалдая»…
В 70-е годы интеллигенты говорили: «Не бибиси!» Тогда же из фамилий двух румынских писателей, издававшихся в «Библиотеке всемирной литературы», в редакции создали ругательство: «Садовяну тебе в ребряну!»
Молоко лакал босой,
обожравшись колбасой.
Из воспоминаний Лили Брик.
Игра продолжается: играющий забирается внутрь слов и начинает сталкивать их друг с другом «по поводу и без повода», как писала Лиля. В данном случае – «без повода». Ход мысли – от конца к началу: «колбасой» – рифма «лакал босой» (чтобы не просто «босой»), затем л-к-б-с в рифме требует поддержки и находит ее в «молоке», а заодно и подобие смысла появляется: почему лакал? – потому что обожрался. Разумеется, все это могло быть и продолжено. Возникает, как писал Ю. М. Лотман про «Схему смеха» Маяковского же, «эффект огромной машины, производящей незначительную работу».
Если само слово не оттачивается ежедневно новым шилом – остроты тупеют уже со второго раза…
Смех вызывается выделкой хлыстов-рифм, приставучим распевочным ритмом, эксцентричностью выводов, абсурдным гиперболизмом.
Владимир Маяковский. «Маяковский улыбается, смеется, издевается». Предисловие автора
Ничем, кроме чуть меньшей виртуозности, не отличается напечатанное:
Листочки.
После строчек лис —
точки.
Называется «Исчерпывающая картина весны». Кажется, из всех времен года лисы меньше всего ассоциируются с весной (как бы ни толковать замысловатую метафору «строчки лис» или «строчки-лисы»; возможно, следует понимать «лисы строчек», аналогично «строчкам лбов» в «Про это»). Но эти лисы, как говорил Винни-Пух, «непременно захотели встать рядом» с листочками. Вероятно, клейкими.
…я дарю вам стихи, веселые,
и острые и нужные, как зубочистки!
«Кофта фата» (1914)
Таких бессмысленно-игровых каламбуров записано немало, большинство – ранние (записаны Лилей Брик):
Не слыхал про спичи лось,
да сказать приспичилось.
Одетые в гетры
ходят резон-д’етры.
Кто ходит по лесу рогат?
– Суррогат.
Рифма, примененная в последнем примере (конец первой строки составляет всю вторую), называется «эхо», ее любили французские поэты. В русской поэзии поэтический словарь приводит пример из Александра Безыменского:
Бахают бомбы у бухты.
…Ух, ты!
Крепок удар днепростроевской вахты.
…Ахх, ты!
У Маяковского чем-то подобным, хотя правильного «эха» там нет, начинается вторая глава поэмы «Хорошо!»:
Врали:
«народа —
свобода,
вперед,
эпоха,
заря…» —
и зря.
Бандероль. Артистов банде дали роль.
Дали банде роль…
Записано по памяти Сергеем Спасским.
Того же типа игра, но не стихотворная, а бормотание, подобное «кипарисы – рикаписы». В стихах каламбур с этим же словом, но более изящный по форме и острый по смыслу, потом появился в повести Юрия Трифонова «Предварительные итоги»:
Он играет в банде роль,
Посылает бандероль.
Герой повести – поэт-переводчик; он занимается теми же играми и тоже для тренировки. Но в действительности получается, игру слов в хорошие стихи уложил прозаик.
Попу попала пуля в пузо.
Записано Лилей Брик со слов Максима Горького.
Упражнение на аллитерацию. По воспоминаниям Горького, тоже бормотание – «ходил и повторял». Построено на сдвигологии: «Попу – попа – лапу…» В контексте советского Маяковского звучит зловеще. Но твердил он эту фразу в 1914 или 1915 году, когда еще был настроен к попам достаточно мирно, так что и ее можно считать абсурдом без повода. Не нарочно пуля попала, а так – падежами занесло.
Моя Лиля лилипут,
моя Лиля весит пуд.
Записано Лилей.
Игра приближается к реальности – не абсурд, а всего лишь гипербола. Если бы Лиля не была действительно очень мала ростом и весом, стишка бы не было, но ни к какой конкретной ситуации он не привязан. «Лиля – лилипут», потому
