ничего, добродушный такой дядька в залатанной гимнастерке. Но вместе с ним оказалась тетка с оч-чень строгим характером. Худосочная, носатая, похожая на вредную бухгалтершу в конторе отчима.
Нет, она не ругала нас, узнав о цели визита. Но сперва попыталась выяснить наши фамилии, а потом принялась объяснять, какой непоправимый вред наносят религиозные праздники делу социалистического строительства и успешному завершению послевоенной пятилетки.
Время от времени она прерывала лекцию и задумчиво обращалась к хозяину:
— Интересно, чьи это все-таки дети? Ну, мальчик без маски — он не здешний. А у этих двоих голоса, по-моему, знакомые...
— А хрен их знает, — доброжелательно отзывался дядька в гимнастерке. — Пацаны, а „Каховку" вы петь умеете?
Нам, однако, было не до „Каховки". Рвануть бы! Но не хватало решимости. Вернее, общей договоренности, чтобы враз. Мы топтались на кухне и что-то мямлили.
— А родители знают о таком вашем развлечении?
— Не, мы сами, — пробубнил я.
— Вы должны чистосердечно рассказать им про все. И обещать, что больше так поступать не станете.
Мы закивали — так, мол, и сделаем — и спиной вперед выкатились из дома.
На улице Шурик выдохнул:
— Это жена Андрея Мироновича, папиного знакомого. Какая холера занесла ее сюда? Она живет на улице Семакова.
— Думаешь, не узнала тебя? — спросил я.
— Шиш ей!
— Пора заканчивать гастроли, — решил Вадим. — И так вон чего насобирали.
В трех предыдущих домах нас одарили двумя пригоршнями карамели, кульком печенья и куском свежего рыбного пирога.
Сейчас мы топали по скрипучей, синей от сумерек улице, сосали карамель и зажевывали пирогом с нельмой. Настроение опять круто шло вверх. Через пять минут мы уже хохотали, вспоминая носатую „лекторшу". Вадим балалайкой сшибал с веток рябин густую изморозь, балалайка весело гудела.
В конце улицы светился розовый закат, а над ним висел рогатый месяц.
— Домой пора, — вздохнул я.
— Ну, пока...
Но ощущения, что день закончен, у меня не было. Сейчас приду домой, схвачу санки и побегу кататься в лог. Там на склонах много знакомых мальчишек и девчонок. В том числе и Ленка из соседнего дома, у которой всегда выбиваются из-под шапки бело-золотистые волосы. Я ее звал „Цаца-Ляга“. Это не обидное прозвище. Скорее наоборот: сокращенное от „Царевна-Лягушка“.
Так все и было в тот вечер!
Я катался, пока штаны не покрылись на коленках ледяной коркой. А месяц поднялся высоко над крышами и светил очень ярко. Когда я шел домой и волок за собой санки, окошки светились как на рождественских открытках, которые в сорок пятом году присылал мне из Германии отец. И сугробы мерцали под светом месяца. И пахло дымом из труб. А дома ждал ужин: восхитительная вареная картошка, горячая, но с ледяной приправой из тертого мороженого молока.
А еще ждала книжка из серии „Библиотека приключений", с потершейся позолотой рамки на переплете — „Затерянный мир“...
А когда я наконец уснул на своем широком сундуке, укрытый поверх одеяла маминым старым пальто, мне и приснился тот сон.
Я снова видел нашу улицу Нагорную, но она была не такая. Более сказочно светились окошки. Более празднично искрились крыши и сугробы. Посреди дороги была сделана гора, ребята съезжали с нее на санях и долго мчались по накатанным колеям в дальний конец улицы. А там, в зеленом небе, низко над печными трубами с дымом, похожим на кошачьи хвосты, как раз и горел тот волшебный месяц.
Такой, какого наяву никогда не бывает.
Во-первых, он был громадный. В сто или в тыщу раз больше обычного. Во-вторых, он был живой!
Нет-нет, ни пухлогубого рта, ни хитрого глаза под нависшей бровью у этого месяца не было. Но острый кончик нижнего рога у него шевелился. Месяц словно поддразнивал нас — не обидно, а для веселья.
А еще был у месяца нос. Не привычный нос-валенок с разлапистой ноздрей, а... что-то необычное. Нос был похож на большущую рукоятку от деревянной толкушки, которой растирают картофельное пюре. Такой же длинный, с набалдашником, с точеными ободками. Он торчал точно посередине золотой лунной дуги. И все вместе это было как буква Э!
Я не очень удивился, но ужасно обрадовался! Сразу вспомнил и узнал подружку своего дошкольного детства. Буква перестала быть радужной, сделалась желто-светящейся, несказанно выросла, но все равно это была она!
С ощущением вновь обретенной сказки я и катался с горы в течение всего длинного сна.
Да и сон ли это был? Может быть, просто продолжение того славного январского вечера? Может быть, и в самом деле есть где-то мир с такой вот ласково заснеженной улицей, над которой светит яркий месяц — громадина с золоченым носом-рукояткой?
По правде говоря, я знаю, что есть...
2
Я уже упоминал, что в памяти о раннем детстве действительность перемешана со сказками. Явь — с удивительными снами. Порой сны эти помнятся ярче реальных событий и будней. И теперь я думаю иногда: „А, может, это и в самом деле было?“
Может, и правда я однажды гладил поверхность Луны руками?
Луна в тот момент представляла плоский, стоящий вертикально круг высотой с двухэтажный дом. Круг этот располагался в темном пустом (но не страшном) пространстве. Сделан он был, судя по всему, из пергаментной бумаги, натянутой на громадный обруч. У нижней кромки обруча торчал балкончик. Узкий, с перильцами из металлических трубок — словно на пароходе, который я видел в кино.
Вот на этом балкончике я и оказался. И твердо знал, что я — рядом с самой настоящей Луной, хотя она и оказалась немного не такой, как виделась снизу, из нашего окна.
Я ласково и осторожно, с ощущением сбывшейся сказки, касался Луны ладонью. Сухая слабо натянутая бумага прогибалась и похрустывала. Круг Луны излучал мягкие фосфорические лучи. То ли его просвечивали насквозь невидимые лампы, то ли он светился сам по себе.
Свечение это напоминало об экране в таинственной мгле кинозала. Конечно, о черно-белом (про цветное кино я тогда даже не слыхал). Только сероватые тени лунного диска были неподвижны. А в его свете была чуть ощутимая снисходительная доброта.
Я не знал, как оказался здесь, на высоте. И нимало не тревожился о том, как попаду домой. Единственным чувством было, пожалуй, спокойное счастье — от того, что мечта исполнилась: я на Луне. Балкончик — он ведь тоже часть Луны. И не было никакого сомнения, что все это — на самом деле. Потому что
