вызывают подобный ступор у царицы Итаки. Размышления о бедах, разрушениях и катастрофах – привычные гости в ее голове. Но мысль о смерти сына? Она не разрешает себе даже мельком задуматься о подобном. Это одно из немногих слепых пятен на ее безупречно ясном в остальных вопросах зрении.
И потому сейчас она спрашивает, где ее сын. Кто-нибудь видел Телемаха? И люди глазеют на нее, потому что это необычное, обескураживающее зрелище. Они привыкли видеть свою царицу на пристани, но тихую, спокойную, с вуалью, скрывающей лицо. Ее неподвижная, будто мраморная статуя, фигура словно олицетворение монархии, неподвластной никаким бурям. И все же сейчас – так смущающе, странно и неловко – кажется, что просто женщина – а точнее, мать – стоит на причале и с дрожью восклицает: «Мой сын, мой сын!.. Кто-нибудь видел моего сына?»
Конечно, тут нет никакого чрезмерного проявления эмоций. Слишком долго Пенелопа изображала из себя ледяную глыбу, чтобы так просто вспомнить, каково это – пылать. И все же взгляды присутствующих убегают в сторону, ноги шагают прочь, голоса приглушаются, когда она, схватив руку ближайшей служанки, бормочет: «Где Телемах?»
А Телемах на пути к хижине старого свинопаса, Эвмея. Он не нашел ни отца, ни подтверждений его гибели. А значит, он неудачник и никак не может предстать перед толпой веселящихся, высмеивающих его мужчин. «Лучше уж утонуть, – думает он, – чем быть никем, так и не став героем». Но также вовсе не по-геройски кидаться в ревущие морские глубины, не убив по меньшей мере свою жену или мать или не совершив еще хоть чего-нибудь столь же значимого – сойдет и невероятных размеров кабан или бык с особо скверным нравом, – и потому, сломленный, понятия не имеющий, что еще предпринять, он вернулся на Итаку. Лучшего варианта у него просто не было.
Его ждет немалое потрясение, когда, добравшись до хижины, он обнаружит, что там его встречает некто с просоленной бородой и покрытыми песком ногами – но это уже история для поэтов. А я сейчас пою о другом – о матери, которая ищет своего сына, плававшего вдали от дома, и не может найти.
В конце концов один из матросов с корабля Телемаха замечает царицу, исступленно мерящую шагами причал, и спускается, чтобы сказать:
– Прошу прощения, госпожа, позвольте сказать, госпожа, я плавал с вашим сыном и уверяю, он прибыл домой в целости и сохранности. Без сомнений, он отправился прямо во дворец, чтобы увидеться с вами, наверняка вы просто разминулись, но он здоров и благополучен и совершенно точно ждет вас во дворце, чтобы отдать долг сыновней почтительности.
И тут Пенелопа со вздохом произносит:
– Ну конечно! Конечно, он ждет меня! – И они дружно поспешат во дворец, к немалому огорчению седовласой Урании, едва добравшейся до пристани и ни капли не вдохновленной идеей снова взбираться на холм, с которого только что спустилась.
– О небо, этот Телемах! – ворчит Автоноя, которая, хоть и не особо любит сына Одиссея, к собственному удивлению, обнаружила, что ее все равно волнует благополучие мальчишки, пусть лишь настолько же, что и прочие важные для Пенелопы вещи.
Итак, под шелест подолов и вуалей, шарканье ног и сдавленное бормотание старой Урании группка взбирается к воротам дворца, и Пенелопа, не успев ступить под его своды, зовет:
– Телемах! Телемах!
Дворец опоясывают стены, высокие ровно настолько, чтобы стать препятствием для нападающих, и ни пядью больше. У царей Итаки не было ни ресурсов, ни желания строить ради славы или демонстрации силы – лишь функциональность важна в обветшалых стенах этого места, среди потрескавшихся каменных плит и рассохшихся старых дверей. Двор, идущий от ворот к главному залу, достаточно велик, чтобы разместить там небольшой отряд воинов в броне, например, перед набегом, но не настолько велик, чтобы его уборка превратилась в головную боль. В самом главном зале всего лишь один огромный очаг, который все еще чистят и готовят к вечеру служанки, и пустующее кресло Одиссея на помосте в его северной части, возвышающемся ровно настолько, чтобы сидящий там царь мог видеть всех гостей за столами внизу, но чтобы при этом монарху в годах не грозила одышка при попытках взобраться на него и опасность неловкого падения при желании спуститься.
Самые обширные части дворца – это кухни, комнаты прислуги, свинарники, амбары, мастерская плотника, дровяной сарай и длинный ряд уборных. И хотя множество комнат лепится к неровным стенам, тулится на выщербленных лестничных пролетах над извилистыми коридорами, но ни одна из них не может поспорить размерами и значимостью с вышеназванными. Здесь вы скорее учуете запах рыбьих потрохов и услышите звуки хлева, нежели насладитесь сладким ароматом благовоний и нежной лиричной песней. Будучи ребенком, Телемах иногда пробегал извилистыми коридорами, чтобы затаиться в каком-нибудь укромном уголке, а служанки, приставленные за ним присматривать, не утруждали себя рысканьем в тенях дворца, а просто ждали, пока он заскучает и выйдет по собственной воле, что чаще всего было намного надежнее любых поисков.
Пенелопа редко участвовала в поисках своего отпрыска. Дел всегда было слишком много. Она обещала себе, что, разделавшись с ними, станет больше уделять времени своему сыну. Но всякий раз, когда выпадало свободное время, чтобы поиграть с ним, обнять покрепче, просто побыть немного рядом, появлялся очередной гонец из Трои с очередным требованием прислать зерна, золота, людей или сваливалась еще какая-нибудь царская обязанность. «Я скоро вернусь», – говорила она, и в итоге Телемах перестал ждать, что она сдержит свое обещание.
И все же сейчас…
– Телемах! – зовет она. – Телемах?!
Нет ответа.
Уплывая с Итаки на поиски отца, Телемах не сказал никому ни слова. Он не видел смысла посвящать мать в свои планы. Она бы сочла их непродуманными и поспешными, заявила бы, что он бросает ее из-за собственной глупой гордыни, из-за эгоистичного желания стать героем – истинным героем из легенд и песен, – а не разбираться в хитросплетениях политических интриг и низких махинаций, опутавших Итаку. Он говорил себе, что лучше избавить ее от горьких слез, а себя – от утомительной необходимости спорить с женщиной. Когда на вторую ночь путешествия разразился шторм и бурные волны угрожали отправить их на дно морское, он встал у кормового весла, и глазом не моргнув при виде ветвящихся молний. Когда, путешествуя с сыном Нестора в Спарту, они попали в засаду разбойников, он сражался как лев, не страшась крови и смерти, оскалив зубы и клинок. И потому не считал себя трусом.
– Телемах?! Телемах!
Пенелопа спешит коридорами дворца, но его там нет.
– Где он? Где мой сын?
– Может быть, он отправился к своему деду…
– Прежде матери?
– Возможно, он привез… новости?
– Новости?! Если его отец жив, нужно было привозить с собой не новости, а армию, а если мертв – привезенная армия должна быть вдвое больше! Телемах!
– Госпожа моя, его здесь нет.
Пенелопа хватает Эос за руку, едва служанка произносит эти слова. Она не пошатнется, не упадет. Эос – невысокая, крепко сбитая, бронзоволицая женщина. В отличие от многих служанок во дворце, ее руки не в занозах и не в ожогах от готовки, и все-таки они не мягче дубленой кожи, что чувствуется, когда она сжимает пальцы Пенелопы в своих.
Снаружи несколько праздных женихов, неряшливых юнцов и жалких мужланов, наводнивших дворец, подходят, привлеченные криками. Пенелопа не разрыдается перед ними. Не покажет и следа своего горя. Напротив, она вздергивает подбородок, отчего выпрямляется шея, а за ней и спина, и, лишь единожды вздохнув, позволив себе единственный раз качнуть головой, она снова становится царицей.
– Что ж, – произносит она. И снова: – Что ж…
Она не станет гадать, куда направился ее сын.
Возможно, у него есть план.
Возможно, он задумал какую-то хитрость.
Возможно, есть причина, по которой юноша, уплывший, не сказав ни слова матери, не ищет ее по возвращении. Некая важная причина… для всех. Срочное и крайне необходимое дело. Что-то… вроде того.
Он же, в конце концов, сын Одиссея. А она – жена Одиссея. И лишь это сейчас имеет значение.
– Эос, – выдыхает она, – не пора ли нам проверить зерно?
– Конечно, госпожа, – отвечает Эос, отпуская пальцы Пенелопы. – У меня все готово.
Сквозь окна главного зала с распахнутыми ставнями женихи наблюдают, как жена Одиссея со своими служанками удаляется.
