стеканьи влажном.
То вид Тавриды пред тобой,
То за стеклом лишь лист бумажный.
Проснувшись поутру, мой друг,
Пересчитай мазки глазами.
Они то разомкнутся вдруг,
То вновь сольются с небесами.
Как четки, пятна перебрав,
Внесешь в картину ты порядок:
Вот южных вод прозрачный сплав,
А там, правее, гор распадок.
Когда-то Пушкин, полный сил,
Влача счастливой ссылки бремя,
Средь гор таких же проводил
Свободное от стихотворства время.
Тавриды блеск и красота
Ему когда-то заменяли
Иные, дальние места,
Куда поэта не пускали.
Так, поутру, когда не спишь,
Отождествив мазок и взгорье,
Не только Крым ты посетишь,
Но все края Средьземноморья.
От нас, друзей, умчишься вдаль,
Скользнув душой за край картины.
Там сицилийских рощ миндаль,
А там и ветка Палестины…
Когда же мысль свою вернешь
Из тех пространств необозримых,
В краях московских вновь найдешь
Друзей, всю жизнь тобой любимых.
В соцветье серо-голубом
Купаясь взглядом, без огласки,
Их имена в уме своем
Перебери… как пятна краски.
Как я лечила неврозы
Году в 1998-м старенький еврейский доктор, пользовавший несколько поколений моих знакомых и родственников, уютно погладил разложенные на столе бумажки и спросил меня ласково:
– До какого возраста вы чувствовали себя абсолютно здоровым человеком?
Да, бог мой, я и сейчас, в свои сорок (подчищено) лет, чувствую себя совершенно здоровым человеком, если б не этот бич царя небесного – ПАНИЧЕСКИЕ АТАКИ.
Как это началось?
А черт его знает.
Никак.
Помню, гуляли небольшой, но очень толерантной компанией по заснеженному полю в Германии.
Мой второй муж, его предыдущая немецкая жена, ее теперешний немецкий муж, их дети и я.
Внезапно, откуда ни возьмись, что-то налетело, потемнело в глазах, застучало в ушах, и сердце стало выпрыгивать из груди и жечь, как проглоченный ежик.
Помню, не могли меня принудить лечь на супертехнологичную синюю каталку скорой – мне все хотелось бегать и размахивать руками.
Четверо красавцев-санитаров в оранжевых формах и прелестная югославка-докторша едва заставили меня поехать в больницу. Там, быстро и ни секунды не медля, сняли кардиограмму, взяли анализы, что-то щупали, за что-то брали – я видела все, как во сне, потому что мысленно прощалась с маленькой дочкой, оставшейся в Москве, и молилась, будучи совершенной атеисткой.
– Вы должны сесть в кресло и переехать в другую палату, – сказало вдруг нависшее лицо докторши по-немецки (хмурый от волнения муж переводил из-за кадра).
– Зачем?
– Это интенсивная терапия, вашу койку отдадут тем, кому действительно нужна срочная помощь.
– А мне – уже нет? – попыталась кисло сострить я из последних сил.
– Вы совершенно здоровы, только у вас пульс сто шестьдесят, – сказала красавица-доктор, – вы боитесь, от этого пульс стучит еще сильнее, а от этого вы еще сильней боитесь. Это называется «Тойфелькрайс» (кажется, так, переводится как чертов круг, то есть «порочный»). Вам сейчас дадут успокоительное, и все пройдет.
На соседней койке лежал весь в трубках изнеможенный старик. Пергаментно-серый и слабый. Кажется, ему-то было действительно плохо.
– Как сказать по-немецки «желаю вам поскорее поправиться?» – спросила я, но измученный тревогой муж уже не слышал, что-то обсуждал с докторшей.
– Ихь вюнше инен гуте бессерунг, – с чудным русским акцентом вдруг сказала мне на ухо нянька, катившая меня на кресле.
Я повторила.
Старик чуть улыбнулся и шевельнул рукой в проводах.
На следующий день все было совершенно в порядке, и меня выписали.
Помню, как ярким вешним днем шла с мужем пешком из клиники, жевала снег, плакала от счастья и не верила, что позволено еще пожить.
Но приступы эти так со мною и живут до сих пор.
Вот ничего-ничего, а вдруг налетает, бьет набатом в ушах, течет липким потом по спине, все кругом становится смазанным, как герой вуди-алленовской картины, страшно, тошно, иррационально и непонятно – с чего это вдруг?
Человек шесть психотерапевтов за много лет пытались меня вылечить от этой пакости всевозможными методами.
Скучно думать, сколько было изведено денег.
Помню, ходила к одному, молоденькому и щупленькому, на Фили.
Квартира была однокомнатная, я сперва думала, что он живет один, такой аутичный холостяк-фрейдист.
Сидела я там с ногами на его психами засиженном диване и что-то рассказывала про родителей, ранние любвя и утонувшего приятеля. Он включал какие-то техники, и я вдруг нет-нет да и ловила себя на том, что почти сплю и разговариваю бесконтрольно.
Осознав это, и я еле-еле удерживалась от того, чтоб, под видом откровения в трансе, не рассказать ему какую-нибудь престранную враку… Но, пока придумывала, оплаченный сеанс заканчивался.
Один раз кто-то потаенно шуркнул на кухне, а потом я, уходя, заметила дамские туфли и крохотные детские ботиночки в прихожей.
Это значило, что, пока я там, на диване, беззастенчиво, за свои деньги, мела пургу про свое в общем-то совершенно счастливое и безмятежное детство, его семейство молча сидело на кухне, и мама еще небось делала страшные глаза ребеночку, чтоб заткнулся, пока папа денежку зарабатывает…
Мне стало ужасно стыдно, и с тех пор я ходить к этому молодому специалисту перестала.
Была еще какая-то невыносимо вульгарная, крашенная во все цвета радуги авантажная дама с признаками ведьмы из Тропарево, которая велела мне закрыть глаза и вывалила мне на колени из банки несколько омерзительных резиновых трепенькающихся пауков.
Это, наверное, шокотерапия такая была. Я страшно испугалась, хотя ненадолго, потом стала хохотать и сравнивать пауков с разными публичными личностями.
Ведьма обиделась и сказала, что я сама несерьезно отношусь к своей проблеме и иронией загоняю внутрь все свои переживания.
Пауки мне не понравились, и к ней я тоже прекратила ходить.
В школе, где я работала тогда, местный психолог предлагал мне посетить какие-то групповые занятия по изжитию травмы, с мудреным названием, но я как-то, задержавшись за рисованием декораций к детскому спектаклю, открыла нечаянно дверь в класс, где занималась эта группа, и увидела несколько дам средних лет, сидящих кружком и гавкающих друг на друга. На эту группу я, разумеется, тоже не пошла.
Но атаки не прекращались.
Кроме того, они стали отвоевывать у меня мои любимые территории. Я очень любила ездить в метро, но с некоторых пор именно там, в любимой и уютной московской подземке, сосредоточился для меня весь ужас жизни. Причем устраивал это все демон у меня в мозгу, а не объективность, давка, толпа и пр. Как-то возвращаюсь я в полупустом вагоне с удачной встречи, а на Кропоткинской он и говорит мне отвратительным бэби-слэнгом: «И где это мы едем? Не в метро ли?» – «Баа!» – восклицаю я и
