все те философы, что призывали отказываться от мести?
Впрочем, теперь-то какая разница?
***
- И это все? – спросил Дженкинс.
- А еще чего ты ожидал услышать? – резонно отвечаю я. – Ты прекрасно знаешь, что у меня есть причины ненавидеть Брюса. А, значит, и мотив замочить его. Чего еще хочешь услышать.
- Ну и идиот же ты – качает головой Филипс. – Мне тебя теперь даже жаль. Столько всего имел и все бездарно просрал.
- Ну, горе от ума, что тут сказать, - пожал я плечами. – Ты не беспокойся, братишечка, уж тебе точно такого не грозит.
- Все юморишь? – Дженкинс жестом остановил своего подручного, когда тот снова замахнулся, чтобы дать мне подзатыльник. – Но мы вот не смеемся. Знаешь, когда будем ржать? Когда тебя поведут на расстрел. Знаешь, отведут к отцу Тулли, чтобы тот тебя исповедовал перед смертью, а потом поставят к стенке. И расстреляют.
- Мне уже приходилось умирать, - я усмехнулся ему в лицо.
- Вот как? – он сплюнул прямо на пол допросной. – Знаешь, я бы посоветовал тебе не воскресать. Больше всего в жизни я ненавижу таких как ты: принципиальных. Неужели думаешь, что, замочив Брюса, ты что-то изменил? Да ни хрена ты не изменил, только нам дела попортил. Придет кто-то новый, придется с ним договариваться.
- Может, честный придет? - ответил я, пожав плечами.
- Ну да, конечно, честный политик придет, проверяй. Где ты вообще таких видел?
- Вы все узнали, что хотели? – спросил я. – Если да, то ведите в камеру. Хочу последние дни жизни провести в компании получше, чем ваша. У меня там крысы в камере, с ними приятнее общаться.
Филипс снова замахнулся, чтобы ударить, но Джекинс помотал головой, достал из кармана ключ и наручники. Скоро меня освободили от кандалов, приковывающих к столу, и заковали в другие, а потом повели назад в камеру.
Когда металлическая дверца закрылась за спиной, я вздохнул с облегчением. Не так уж много для счастья и надо, как оказалось. Счастье оно простое, как у рабов в конюшнях: главное, чтобы не били, да кормили вовремя.
Я по-быстрому отлил, ополоснул руки, заодно смыв с лица кровь, и улегся на койку. Была надежда, что теперь-то меня оставят в покое.
***
Месяц в одиночной камере без права посещения. Откуда знаю, что месяц? По кормежкам. Кормят-то три раза в день, без изысков, но и голодом не морят. Больше не морят, после того, как рассказал им все.
Когда тебя засовывают в клетку размером два метра на метр, начинаешь понимать, насколько огромный мир тебе был доступен до этого и сколько возможностей у тебя было.
Теперь весь мой мир теперь составляла эта самая комната и кусочек неба, который можно было увидеть через маленькое зарешеченное окошко. Оно было синим и светлым, без единого облачка. За этот месяц я не увидел ни одной песчаной бури, будто даже природа издевалась надо мной.
Когда тебя суют в клетку, все планы одновременно рушатся, а время начинает идти настолько медленно, что кажется, будто оно остановилось. Чувствуешь, что стоит выйти за дверь, и ты увидишь замерших людей, остановившиеся стрелки часов. Только вот дверь надежно заперта
Это не может не повергнуть в уныние, даже отчаяние тех, кому осталось, зачем жить. Я же больше смысла в этом видел. Когда я шел убивать канцлера, то знал, что у этой ситуации может быть два исхода: либо я убью его, а потом убьют меня, либо он сам сможет убить меня. Как именно все выйдет, должно было решить высшее существо, не знаю, кто именно, Господь или судьба. Каждый человек называет его по-разному, но пусть будет именно Господь.
Человек предполагает, а Господь располагает. Как оказалось, выходов всегда больше двух. Особенно сейчас. Почему-то они не стали меня убивать, а отправили в камеру. И теперь меня ждет суд. Меня казнят. Они не могут не казнить человека, который убил важного государственного чиновника.
Есть, конечно, вещи намного хуже, чем казнь, быстрая и немедленная смерть, которая, по сути своей, является освобождением. Пожизненное заключение. Хотелось бы этого избежать.
Интересно, скольких из пойманных мной преступников осудили пожизненно и отправили в Сан-Квентин? А что, если я встречусь там с кем-нибудь из них? Это будет даже лучше, хотя в этом случае моя смерть будет мучительной. Но, по крайней мере, не придется совершать самоубийство.
Интересно, как я выгляжу? Зеркала в камере не было. Волосы уже успели отрасти, а сейчас они еще и грязные, немытые, как и все тело. Ну и воняет от меня, наверное.
Солнце опустилось за горизонт и снова подняло, обозначив тридцать второй день моего заключения. Судя по урчанию в животе, привыкшему принимать пищу всегда в одно и то же время, сейчас должны принести завтрак.
Ожидания не обманули меня, за дверью послышались шаги, но вместо того, чтобы открыть окошко, через которое мне обычно подавали еду, охранник провернул ключ в замке. Створка с лязгом прокатилась на петлях.
- Стрелецки. – проговорил охранник. – На выход, руки вверх, лицом к стене.
Что это? Знакомый голос. Неужели Чаргинг, тот самый, который обнаружил труп той проститутки? Значит, что можно рассчитывать на более-менее человеческое отношение, мы с ним всегда общались более-менее нормально.
Я исполнил приказ, поднял руки и прижался к спине, поморщившись от запаха застарелого пота. А говорят, что, когда сам воняешь, не чувствуешь.
Чаргинг похлопал меня по бокам, пошарил в карманах покрытой моей засохшей кровью робы. Естественно, ничего не обнаружив, повел меня, подталкивая в спину кончиком полицейской дубинки, с которой у меня теперь до конца жизни будут связаны самые неприятные воспоминания.
Хотя сейчас я даже не стану давать прогнозов о продолжительности своей жизни.
Откуда-то спереди послышалось журчание воды. Неужели они привели меня помыться перед судом? Вряд ли из-за человечности, скорее всего, просто потому, что не хотят смущать высоких судей моим запахом. А точнее вонью.
Чаргинг загнал меня в душевую, заставил снять робу, которую тут же отправил в мусорку, после чего стал хлестать мое тело струей воды из шланга.
- Мыла дайте хотя бы. – попросил я, морщась от стегающей избитое тело, словно бичом, воды.
В ответ на просьбу, в мою сторону прилетел кусок серого хозяйственного мыла. Его варили из жира бродячих собак. Эта дрянь воняло хуже дерьма, беспощадно щипало кожу, но от грязи тело очищало просто идеально.
