и ничего не упустить.
От немецкого князя Мора в тот момент многого ожидал – но никак не того, что случилось. С грацией пантеры степенный благородный остзеец влетел во взбитые перины и сжал Рене в объятиях так, что хрустнули кости. Тот пытался вяло сопротивляться.
– Брысь… с постели… в сапогах…
– Рене, Рене, сукин ты сын!.. – вполне счастливо выдохнул агрессор, ослабляя хватку, отстраняясь, но и не думая слезать. – И не врал мой цыган, ты и в самом деле с бородой…
– Что, омерзительно? – беспомощно улыбнулся Рене.
– Всё равно красивый… – отвечал месье Эрик, и было в голосе его такое, такое…
Мора отчего-то сразу перехотел наблюдать за исторической встречей. В сущности, он всё уже про них понял. Друзья, враги…
Мора спустился вниз, к печке. Лёвка с гвардейцем самозабвенно резались в карты.
– Садись к нам третьим, – предложил добродушно Лёвка.
– Не надо, все цесарцы – шулера, – заартачился служивый, а Мора только отмахнулся:
– Нет, не хочу.
Он сел в уголок, потрепал по загривку старого знакомого – Балалая, и пёс доверчиво положил брудастую морду на Морино колено.
«Они же старые, – размышлял сердито Мора, – и каждому по сто лет в обед, хотя, конечно, оба хорошо сохранились. Что значит бездельники, всю жизнь тяжелее хрена ничего в руках не держали – и на старости лет вполне себе красавцы. Но кто бы мог подумать…»
Вот после той ярославской подсмотренной сцены Мора и мечтал придушить Рене – целых три дня мечтал. Мора вырос в подворотне, в криминальном зазеркалье, где столь чётко размечены масти – и даже симпатия к некоторым мастям сродни позору. А тут эти двое… На князя Море было плевать. Нанять лихого человека может кто угодно, и наниматель такой тоже вправе любить кого пожелает, лишь бы деньги платил. Что Море до пристрастий своего кошелька? А вот Рене… Мора так восторгался им прежде, в юности, и теперь тоже видел – учителем, почти кумиром. И во что вдруг перевернулась разом его авантюрная затея, с мечтами об алхимии и об ученичестве! Чёртов Рене! У Моры руки чесались придушить его и всё бросить.
Пока Рене сам не сказал однажды:
«Как бы мне хотелось, чтобы кто-нибудь задушил меня, пока я сплю. Оказал бы мне такую любезность».
Сам он был в чернейшей меланхолии после Ярославля. Отъезд дался ему, наверное, тяжелее, чем Море далось его прозрение. Да, встретились, да, увиделись ненадолго – но потом-то всё, всё, и навсегда…
Мора пережил своё прозрение, конечно. И Рене пережил – что он там испытывал в своём содомитском сердце. Снова друзья, ученик и учитель.
«Сундук погребён в глухом уголочке сада, и с тех пор об этом – ни слова».
Плаксин постучал и по старой своей привычке вошёл, не дожидаясь ответа.
Рене сидел в алькове и при свете шандала листал какую-то инкунабулу из коллекции графа Арно.
– Представь себе, Цандер, у твоего Арно неплохая библиотека. Я нашел Вийона и, кажется, это даже прижизненное издание.
– Арно француз, – пожал плечами Плаксин. – А где же гуляет наш Мора?
– Повёл фройляйн Мегид знакомиться с маэстро Керншток, – неуловимо поморщился Рене. – Ты пришел порадовать нас? Принёс весточку от нашего ювелира?
– Смотрите, – Цандер уселся на край кровати, вытащил из-за пазухи свёрток и разложил на покрывале свои сокровища – четыре перстня с одинаковыми камеями.
– В моё время камеи считались бесхитростным украшением, – Рене примерил один из перстней, посмотрел на свою руку, всё еще изящную. – Фу, куриная лапа!.. А камея – смотрится омерзительно.
И стряхнул кольцо с пергаментной лапки обратно на покрывало.
– Время массивных камней миновало, сиятельная милость, – напомнил Цандер Плаксин. – Пришло время скромного классического декора.
– Фу, – повторил Рене, – со временем всё делается только хуже. Оставь мне эти недоразумения, я наполню их содержимым. Завтра сможешь зайти и забрать – перед спектаклем. Во сколько мы ждём портниху?
– Сейчас два пополудни – значит, вот-вот.
– Что ж, мы с тобою займем её, пока не вернутся поклонники живописи – по крайней мере, в своей способности занять портниху я уверен. – Рене собрал перстни и спрятал в шкатулку. – Незачем лишний раз на них смотреть.
– Скажите, Рене, – Плаксин придал своему скрипучему голосу максимальную проникновенность, – куда вы направитесь, когда всё закончится?
– Зависит от того, как наш банкир разделит дивиденды, – лукаво улыбнулся Рене.
– Ваша милость, – укоризненно протянул Цандер, – вам-то грех опасаться за дивиденды. Я от себя готов оторвать и отдать вам…
– Это нерационально с твоей стороны, Цандер, – поднял брови Рене.
– Вместо двадцати лет в русской ссылке – двадцать лет в Париже, среди приключений и гризеток, – за такое не жаль не то, что дивидендов, ничего не жаль. Двадцать лет жизни, прожитой сказочно – благодаря вам. Я ваш должник.
– Жаль, что сам я не имею такого кредитора и прекрасно просидел почти двадцать лет в русской ссылке, – легко вздохнул Рене. – И ни слова про герцога! С ним у нас запутанная история, кредиты давно перемешались…
– А я хотел опять звать вас с собой, – смутился Плаксин. – Или хотя бы вернитесь в Ганновер. Его светлость снимет с меня голову, если я вас потеряю.
– Прежде ему не было дела, – возразил Рене, – так что не пытайся меня ангажировать. Если финансы позволят, я отправлюсь в Петербург и сделаю предложение одной молчаливой синеглазой даме. Она примет меня любым – и как нищего прозектора Шкленаржа, и как облезлую старую перечницу.
– Есть ещё один человек, который рад будет видеть вас любым, – напомнил Цандер, – и он гораздо ближе.
– Думаешь, стоит сделать предложение герцогу? – рассмеялся Рене.
Цандер сдавленно хихикнул.
– Если же ты хочешь продолжать, – Рене сделался серьёзным, – все эти экзерсисы с перстнями и ядами, то я – не буду. Завтра, после оперы, я торжественно сложу с себя титул господина Тофана – и делите его с Морой, как вам обоим будет угодно. У меня есть свобода воли – в отличие от господ Мегид, например.
– А что не так с господами Мегид? – не понял Плаксин.
– У ангелов нет свободы воли, – пояснил Рене. – Они обречены вечно сеять смерть с крыши магистрата. А мне как-то надоело.
– Воля ваша, сиятельная милость, – отвечал Плаксин. – Мне-то вовсе не с руки продолжать, я должен вернуться к своей прежней службе.
– Роешь землю копытом?
– Соскучился по службе, – смущённо признался Плаксин. – Париж, гризетки – здорово, конечно, но пора и честь знать. Пёс всегда помнит, кто его хозяин.
– А фреттхен? – вдруг спросил Рене.
– Эти не признают хозяев, насколько я знаю.
Цандер посмотрел на Рене и понимающе усмехнулся.
Мора ожидал, что
