И тут я вижу.
Морской жёлудь.
Я сразу понимаю. Его желудёобразная раковина врослась за ухом, не больше десятицентовика.
— Не двигайся, малыш. — Медленно тянусь к ней, дрожа запястьем. Панцирь приоткрывается, обнажая перистые усики, слепо вытягивающиеся в поисках пищи.
— Вот так, не шевелись… — Мальчик не моргнёт, когда я зажимаю моллюска между пальцами и выдёргиваю. Он отрывается от бледной кожи, оставляя крошечное розовое пятнышко.
— Готово. — Поднимаю его к свету. Кружевные усики моллюска вытягиваются из раковины, словно язык, ловящий воздух. Меня бросает в дрожь. Как он мог вырасти…
Швыряю моллюска в унитаз — его раковина тук-тук стучит о фарфор — и смываю.
— Мамочка. — Его губы не шевелятся.
— Пожалуйста… Не называй меня так.
— Мамочка. — Почему его губы не двигаются?
— Прекрати.
— Мамочка. — Как я могу его слышать, если его губы не—
— Генри!
— Что, — говорит он прямо у меня за спиной, стоя в дверном проёме ванной, опираясь о косяк. Сколько он там стоял? Просто наблюдал за нами?
Я открываю рот, но слова не выходят. Приходится заставлять себя что-то сказать. Хоть что-то. — С Скайлером что-то не так. Мальчик… Он болен. — Ты тоже болен, чуть не добавляю.
— По-моему, в порядке.
— Ты смотришь?
— Что я должен увидеть? — Чтобы доказать свою правоту, спрашивает: — Как ты себя чувствуешь, Скай?
— Паааапочка.
— Видишь?
— А ты? — Он едва может на мне сосредоточиться, глаза полуприкрыты, будто усталость просочилась в самую глубь костей. — Ты выглядишь так, будто вот-вот рухнешь.
— Родительство выматывает. — Ещё бы. Но не так.
— Откуда тебе знать? — Мгновенно жалею об этих словах, как только они срываются с губ.
Веки Генри медленно опускаются, словно в замедленной съёмке, больше похоже на глубочайшую усталость, чем на обиду. — Скайлер просто не такой, как другие дети.
— Всё, — встаю. — Если ты не собираешься этого делать, я сама отвезу его в больницу.
Генри не сдвигается с дверного проёма, преграждая путь. — Скайлеру не нужен врач. Ему нужна семья.
С Генри практически невозможно спорить. Он стал невъебенно непробиваемым. Я не знаю, что ещё сказать. — Как долго, по-твоему, ты сможешь его прятать?
— Я не прячу его.
— Люди начнут задавать вопросы, — говорю. — Ты этого боишься?
— Люди всегда болтают. Мне плевать, что они говорят.
— Они узнают…
— Узнают что? — Практически выплёвывает это.
— Что ты сделал.
Генри прожигает меня взглядом. Внезапно он выглядит очень бодрым. Я задела нерв. — Все говорили мне — ты говорила мне — поверить, что Скайлер мёртв. Но я не сделал этого. Я не отпустил его. Держался за него годами.
— Генри…
— Теперь, когда мы вернули его, ты снова хочешь забрать его у меня?
Вернули? — Этот мальчик не—
— Иди сюда, Скай, — Генри протягивает руку. — Давай.
Мальчик послушно берёт её. Боже, эти двое… Как будто они вместе в этой фантазии, рука об руку. Не могу понять, Стокгольмский синдром это или что-то похуже.
Мальчик ведёт Генри к кровати. Мужчина едва держит равновесие. Может, я смогу его одолеть, думаю. Пересилить. Всё, что нужно — дождаться, когда Генри повернётся спиной, и я смогу…
Что? Оглушить его?
Иду к неоновой вывеске и выключаю её. Темнота поможет. Генри не увидит, если света не будет. Теперь нужно найти что-то достаточно тяжёлое, чтобы—
Мальчик укладывает Генри в кровать, а не наоборот.
— Спокойной ночи, — говорит Генри, уже уплывая, волна изнеможения накатывает так быстро, глаза закрываются, как крылья мотылька. — Крепко спи… Не позволяй…
И всё. Генри вырубился.
Сейчас! Сейчас наш шанс! Сейчас мы можем бежать бежать бежать—
Мальчик забирается на Генри.
Что он делает?
Он обвивает руками и ногами Генри, раскидывается на его теле. Лежит так, не сводя с меня глаз.
Что-то двигается вдоль его лопатки. Трудно разглядеть в темноте, но клянусь, вижу чёрный силуэт паука — нет, не паука.
Краба. Крошечный краб ползёт по руке Скайлера.
Одна клешня
