Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 99
узнал, что мне удастся удвоить сумму, находившуюся за границей для Жени. Тогда от этой печали не осталось ни следа. Ничего живого сверх вечной дружбы я для Жени сделать не в силах, их мне неоткуда взять. Из моей жизни, сейчас удесятерившейся, я хочу делать одну тебя, и если бы ее стало во сто раз больше, все равно этих средств мало для такой цели и их всегда будет недоставать. Ты права, что что-то свихнулось у меня в душе по приезде сюда, но если бы ты знала, до какой степени это вертелось вокруг одной тебя и как вновь и вновь тебя одевало в платье из моей муки, нервов, размышлений и пр. и пр. Я болел тобой и недавно выздоровел, и про все это расскажу тебе устно. Но чтобы выраженье «выздоровел» ты не поняла превратно, – вот в чем было дело. У меня был досуг при редких, для работы, условиях и свежа была память об апреле, когда я отхватил больше тысячи, едва замечая, как это делалось, – я должен был теперешний досуг употребить с пользой, кроме того, мне страшно хочется умножить твои стихи и увидеть осенью твою книгу, и вот я с ужасом убеждался в том, что это не выходит и мне разлуки с пользой не употребить. Я почувствовал себя как-то материально виноватым перед тобою, и это чувство преследовало и терзало меня. Я понял, что я неотделим от тебя, и был болен этим чувством, пока считал его виною перед тобою, до самого недавнего времени, когда вдруг то же чувство неотделимости показалось мне моей силой и правотой перед тобою, и все во мне просветлело. Так я и выздоровел. И едва я извинил это состоянье, как само собою это открытье стало мне темой, и поэзия вернулась, точно прощеная, и тут я стал прочно навсегда звать тебя женою, тем самым словом, которому ты противишься в письме и с которым я теперь не могу расстаться, потому что я так полюбил его на тебе, как звуки Зина и Ляля. И это имя моего выздоровленья и оно значит окончанье повести и выход с тобой через революцию к какому-то последнему смыслу родины и «времени», и нашу будущую зиму с тобой, и нашу через год заграничную поездку. Люблю, люблю, душу тебя в своих объятьях, кончаю в слезах, любимого слова не навязываю, во всех устройствах буду следовать за твоей мечтой.
Телеграфируй, дошло ли письмо, не только в пространстве, сижу в ожидании денег, как будут, выеду. Будь счастлива и спокойна.
Написано в Киев в 31 году из Москвы (примеч. З.Н. Пастернак).
26. VI.31
Ляля моя, кому и рассказать мне свои печали, как не тебе. Расскажу, и мне станет вновь легко, точно ничего не бывало. Но боюсь, как бы не забеспокоилась, не опечалилась и ты. Так вот не делай этого, Ляля, Лялюся моя, друг мой, дыханье мое, благодатная чудная моя опора. Перечтя перечень моих несчастий, ты вспомнишь, что именно последние мелочи повергают меня в унынье, и найдя их недостаточными для того, чтобы разумный человек падал духом, не станешь искать других причин, чтобы объяснить себе мое настроенье. Не делай этого, дуся моя, я расскажу тебе все как на исповеди, точнейше и безо всякого остатка. Ты удивишься, улыбнешься пустяковости моих беспокойств, и я засмеюсь вслед за тобою.
Началось с того, что в числах двадцатых, после твоих новых писем, я так пропитался твоим присутствием, что апрельская волна ожила вновь, я кое-что набросал и, набрасывая, увидел ближайшее, что надо сделать вслед. А тут еще пошли удивительные твои письма, в душевной беспредельности которых я терялся взглядом до головокруженья, милая, чудная моя. Быть с тобою в работе и в ежедневных письмах к тебе стало для меня ревнивой потребностью жизни. И вот, для меня верно, большим горем, чем следовало бы, являлись помехи, когда меня отрывали. Писем каждое утро ты от меня не получала, они стали редки, это первым стало убивать меня. Да и поэтический разгон был сорван и повис в воздухе.
Затем я стал узнавать из твоих писем об Ире. Чутьем легко было догадаться, сколько у нее средств терзать тебя, если она бы пожелала расстаться с совестью, истиной и тем, за что она выдает себя. И чтобы не перебирать последовательно всех звеньев моего нараставшего страха за тебя, коснусь одного заключенья, которым все это завершилось. В<алентин> Ф<ердинандович>[187] читал мне ее письмо. Он боялся прочесть его, и если я повторю слова его, что, мол, узнав содержанье, я приколочу его, то лишь в том смысле, какой и могут они иметь: ему известно, что все это для меня значит. Тем лучше все это известно и ей. Она пишет, что я для нее утерян, и никогда этого ей не прощу, «потому что Зина для Б. Л. – святыня». Самым ужасным, что она сделала, она сама считает свои советы тебе, чтобы ты «не вмешивалась в творчество Б. Л., потому что ничего не понимаешь в литературе». Она права: более низкой махинации в своей ненависти против меня она бы не могла придумать. Именно твое вмешательство, – не только красоты твоей и души, но и вкуса, пробудило меня к действительности и опять сделало поэтом; лишить меня этого вмешательства значит убить.
Наконец, она уверяет В. Ф., что между вами все время происходило недоразуменье. Будто бы выгораживала она меня и вступалась за мое достоинство, ты же так ее понимала, будто она говорит гадости обо мне. Знаю, дуся, – вранье и нелепость. Не только не нуждаюсь я ни в какой защите против тебя (!), но, что гораздо хуже: она сама это прекрасно знает. Она знает, что все, что я писал о Маяковском, я писал обо мне и о тебе[188]. Она знает, что готовность прожить хотя бы год с полной выраженностью всего, что значит жизнь, с тем, чтобы потом умереть, нельзя найти в себе по своей воле, и эту возможность должен дать другой человек, редкий, как достопримечательность; она знает, что этот гениальный толчок исходит от тебя. Она знает, что если собрать все, что ей снилось годами, сложить и умножить на бесконечность, на горячий коэффициент действительности, – получишься ты. Она знает, что свое «пониманье литературы» она должна возвысить для того, чтобы на каком-то уровне встретиться с тобою в каком бы то ни было разговоре на тему обо мне и тебе и нас обоих друг для друга, а она съезжает черт знает куда, и
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 99
