она не выговаривала свистящие, произносила З, как английское th (шепелявый такой звук), и поэтому при знакомстве с классом писала свое имя-отчество: Зинаида Зиновьевна – на доске.
А иначе как? – пшик получится…
Мы даже зубоскалили в коридоре:
«Thамечательно thдал thачет thинаиде thиновьевне thорькиной!»
И вот она, железная ПД, Thинаида Thиновьевна, сидит в столовке клиники неврозов, едва ест, роняет ложку, сама на себя не похожа… Кажется, из человека вынули скелет, и сидит только бренная плоть, слабая, страдающая.
Я не сразу подошла.
Помучилась малодушием.
Но вот как-то за обедом – решилась.
– Зинаида Зиновьевна?
Слабо так, как эхом былых отлитых и выверенных интонаций, она отвечала:
– Даааа.
– Я Поспелова, ваша ученица…
– Дааа, не помню, как вы сказали?
– Поспелова я, училась у вас там-то. Вы не по- мните?
– Нннет, – тихо роняет ложку, смотрит блекло…
В этот момент я поняла, что в клинике неврозов, где мы с Лелькой проводили вакации, чтоб мужья отдохнули от наших глупостей, есть люди, «которым действительно нужна срочная помощь», как мне сказали в немецкой больнице.
Я так и не узнала никогда, что такое случилось с Зинаидой Зиновьевной, но несколько последующих дней мы с Лелькой были заняты только тем, что постоянно занимали Зинаиду Зиновьевну, приставали к Зинаиде Зиновьевне и развлекали Зинаиду Зиновьевну.
Мы уговорили ее ходить на йогу и на дыхательную гимнастику.
Она стала ходить.
Послушно дышала и принимала позы.
Мы с Лелькой корректировали ее и ругали, если она делала неправильно или халтурила.
Казалось, кто-то впрыснул шприцем смысл в наше с Лелькой пребывание в клинике неврозов.
– Давай поведем ее на душ Шарко, – предлагала Лелька.
– Давай.
– Я заплачу баб-Ане, – говорила Лелька.
– Не надо, я спою ей, что она любит, – ревновала я.
Кажется, мы делали и то и другое: Лелька совала деньги мужа, а я пела в циркулярном душе, пока вялая Зинаида Зиновьевна стояла под тугой струей баб-Ани.
Мы обе рассказали баб-Ане – какой З. прекрасный преподаватель, и про все то, что Педагог Должен.
З. З. под струей душа как-то растерянно все это слушала, слово и не про нее вовсе.
А в воскресенье пришла нам нечаянная награда за наши труды.
Муж Лельки, бандит, дал кому-то незаметно денег, и нам в палату тайно передали маленький телевизор с антенной (дело-то было в девяностых годах, никаких айпадов и прочего не было), чтобы мы с Лелькой могли смотреть «ER» (второй сезон «Скорой помощи»).
Только где это делать?
Больным психической депрессией категорически запрещалось не только смотреть телевизор, но и даже книжки читать (тревожат, повышают пульс и давление).
Предполагалось, что мы все под действием амитриптилина спим себе по палатам и не кукуем.
Телевизор смотрели в холле только сестры, их было много, кто построже, кто понежнее.
Были и странные.
Например, Надюха. Могла наорать, могла пожалеть, могла валерианочки принести и за руку подержать, а могла и забыть напрочь всю близость, достигнутую вчера, и наутро в семь прикрикнуть: «Поспелова, Дворкина – марш за лекарствами, приглашение, что ли, вам посылать!»
После зрелого, хоть и недолгого рассуждения мы с Лелькой поняли, что единственное место, где можно смотреть «Скорую помощь», – это комната сестер!
Почему, спросите вы? – да потому, что все сестры тоже смотрели «Скорую помощь», только в телевизорной: это такой отсек в середине этажа, с выходом на балкон.
Дождавшись, когда последняя сестра Люся потушит свет и убежит к телевизору, мы, Леля и я, тяжело больные страшными паническими атаками, залезали в сестринскую комнату, втыкали вилку в розетку, включали телевизор и ложились под кровать на живот.
Маленький, с ладошку, но с трубкой экран вспыхивал и показывал тревожно-зеленые титры: черный доктор Бентли откатывается на кресле с колесиками и глядит, как по корридору стремительно катят каталку с очередной жертвой уличной потасовки или аварии, доктор Грин снимает очки, доктор Росс (Клуни) сексуально крутит головой, сестра Кэролл склоняется к умирающему, доктор Люси поправляет стетоскоп, доктор Уивер с костылем отчитывает доктора Картера… Течет кровь, мигают мониторы, кто-то кричит: мы теряем его, мы теряем его, интубируйте же, дайте ему пятьсот граммов лидокаина и триста кубиков новокаина, смерть рядом, смерть ближе, время смерти три-двадцать, новый страдалец, новые лидокаины, сплошной стресс, ужас бытия… и две невротички со стажем, захваченные экшном под кроватью московской клиники неврозов…
Как-то вдруг зашла Надюха. Стук двери, ноги, ближе ноги, скрип кровати, села.
Лелька выключила вовремя звук.
Я упала лицом в Лелькину руку с прекрасным маникюром. Сердце билось так, как никакой панической атаке и не снилось.
Надюха поелозила на кровати, потом послышался звук отвинчиваемой пробочки и глоток.
Впотьмах я вообразила сардоническое выражение лица Лельки, но, может, никакого выражения и не было, темно же.
Потом Надюха ушла.
Лелька потянулась к кнопке звука, потому что за это время в «ER» кому-то оторвало с мясом ногу, а кому – мы из-за Надюхи не поняли.
Тут шаги вернулись, я почти укусила Лелькину руку, но покрывало кровати вдруг приподнялось, и перевернутое лицо Надюхи сказало:
– Девочки, ну мы поняли друг друга, – потом цок-цок, бряк дверью и вновь темнота и стук сердец…
Утром за завтраком мы все это рассказывали Зинаиде Зиновьевне. С кровавыми страшными подробностями. Ничего не упуская. И Надюху даже выдали. Но ведь З. З. своя….
Она все хорошела и розовела на глазах.
Она все чаще не отпускала нас из палаты.
Кормила печеньями.
Потом мы еще договорились, что во время тихого часа я ей буду тихо играть на фортепиано в холле промежуточного этажа…
Сидели втроем. Я поиграю, потом Лелька болтает про то, где и как она делает маникюр, и просто про разное…
Через неделю мы выписались все три.
Что скажу в качестве морали?
Панические атаки и по сей день бывают.
И жестокие. Ничего с ними сделать, очевидно, нельзя.
В метро ездить не могу. Но, как подкатывает это все – тошное, жуткое, иррациональное, липкое, страшное, – я вспоминаю про Тойфелькрайс, и про клинику, про З. З. и Лельку, – и какая-то булькающая радость в душе плещется. Говорю себе: «доктор Грин, мы теряем ее»… – полчаса дышу, упираюсь ногами, так как ходить по мне уже некому, развелась, желаю кому-нибудь «гуте бессерунг» – и вроде как и жить дальше можно.
По направлению к Дебаргу
В Доме творчества композиторов «Сортавала», на берегу прекрасного Ладожского озера, в пятидесяти километрах от Финляндии, но тем не менее в страшной глуши, среди отдыхающих музыкантш есть «дебаргонутые».
Для тех, кто не в курсе, расшифровываю.
Дебаргонутые – это секта почитателей (чаще почитательниц) юного
