доклад, например, о разных революционных партиях, об их программах, о намечаемых ими путях революционной борьбы”.
Иногда на “Среды” приезжали из Петербурга Горький и Шаляпин. В отсутствие Горького заходил разговор о нем и его искренности. Спорили до хрипоты. Однажды Вересаев не выдержал и сказал: “Господа! Давайте раз и навсегда решим не касаться проклятых вопросов. Не будем говорить об искренности Горького”.
В 1907 году, уже вплотную взявшись за издание сборников “Знания” и пообещав кому-то щедрые денежные авансы, Андреев пишет Горькому:
А сейчас – дело. Нужно собирать материал для сборника, вообще начать редакторствовать. Нужно приглашать новых (на одних старых никуда не уедешь, жизнь уходит от них), а я не знаю, насколько в этом случае я могу быть самостоятелен. По-моему, например, следует пригласить теперь же: Блока, Сологуба, Ауслендера[53], еще кой-кого. Как бы не вышло у нас недоразумений! Вообще, веришь ли ты, что я не подведу? Выбор материала будет у меня параллелен моей собственной работе: “буду помещать только то, что ведет к освобождению человека”. Точнее формулировать трудно, ибо все, в конце концов, дело такта и понимания. Так вот: как ты думаешь?
Горький решительно отказался печатать авторов, которых предложил Андреев. Кроме того, он напомнил своему другу, а теперь, по сути, сотруднику его издательства о его ограниченных финансовых полномочиях:
О пределах твоей власти тебе напишет или скажет лично Константин Петрович, который скоро едет в Финляндию, а я скажу о литературе.
Мое отношение к Блоку – отрицательно, как ты знаешь. Сей юноша, переделывающий на русский лад дурную половину Поля Верлена, за последнее время прямо-таки возмущает меня своей холодной манерностью, его маленький талант положительно иссякает под бременем философских потуг, обессиливающих этого самонадеянного и слишком жадного к славе мальчика с душою без штанов и без сердца… Старый кокет Сологуб, влюбленный в смерть, как лакеи влюбляются в барынь своих, и заигрывающий с нею всегда с тревожным ожиданием получить щелчок по черепу; склонный к садизму Сологуб – фигура лишняя в сборниках “Знания”. Будь добр, не беспокой его ветхие дни и будь уверен, что он еще раз не напишет “Мелкого беса”, – единственную вещь, написанную им как литератором – с любовью и, по-своему, красиво…
Сборники “Знания” – сборники литературы демократической и для демократии – только с ней и ее силою человек будет освобожден…
Указанные тобою Сологуб и Блок боятся своего воображения, стоят на коленях перед своим страхом – куда уж им человека освобождать!
Письмо это било не столько по Блоку, к которому Горький впоследствии изменил свое отношение. Письмо больно задевало самого Андреева. То, что Андреев не был социалистом, а больше склонялся к анархистам, это было еще полбеды. Хуже было то, что Горький бил по самому больному месту Андреева – его страху перед жизнью, его болезненной влюбленности в смерть. Таким образом, Горький как бы говорил: где уж тебе, Леонидушка, освобождать человека, если ты сам находишься в патологическом плену мыслей о смерти.
Горький фактически поставил Андреева в двусмысленное положение. На Капри он дал ему карт-бланш на ведение сборников, на основании чего Андреев вступил в переговоры с писателями, а после окатил его холодным душем, напомнив и о пределах его финансовых возможностей, и о том, что единственным идеологическим диктатором в “Знании” остается он, Горький.
Надежда Андреева перестроить “Знание” на подлинно “товарищеских” началах рухнула.
Он с плохо скрываемой обидой ответил Горькому длинным письмом, в котором отказывался от редактуры сборников “Знания”, предоставив это К.П.Пятницкому. Письмо было написано в исключительно вежливых тонах:
Милый мой Алексеюшка! Самое плохое в этой истории то, что ты – боюсь – рассердишься на меня. И это было бы очень тяжело. Отношусь я к тебе с великой любовью, с великой дружбой; понимаю тебя, как очень немногие…
Но этот тон не должен был сбить с толку. Андреев обиделся на Горького. Результатом этого стало то, что из “Знания” он ушел в “Шиповник” – редактировать его альманахи. Кстати, и платить в “Шиповнике” стали больше, чем в “Знании”.
Одновременно из “Знания” редактировать сборники “Земля” Московского книгоиздательства ушел Бунин. За ним потянулись Чириков, Куприн, Вересаев, Серафимович и другие. Остались Телешов и Гусев-Оренбургский, но на этих именах, даже при поддержке горьковского имени, сборников было не сделать.
Горький вскоре понял это. В одном из писем он заметил: “Видя, что Андреевы, Бунины и прочие осетры уплыли из вкусных вод «Знания», Тимковские, Брусянины, Измайловы и другие пескари осыпают меня своим творчеством. Как много я читаю рукописей и какие все р-р-революционные, если бы вы знали!”
Тем не менее он не только не пошел на компромисс, но и отказался напечатать в “Знании” рассказ Андреева “Тьма” и его пьесу “Царь Голод”.
Позже Андреев с горечью напишет Горькому, что “Знание” тогда ничего не сделало для возобновления с ним отношений. Больше того: когда в конце 1908 года Андреев принес в “Знание” пьесу “Любовь студента” (“Дни нашей жизни”) и Пятницкий телеграфировал об этом Горькому на Капри, Горький отказал в резкой форме. Все же Пятницкий был вынужден поместить пьесу в сборнике ввиду нехватки материала. Но это было сделано вопреки воле Горького.
Прощальные слова Андреева во время его последнего посещения “Знания” были исполнены горечи: “Чувствую, что Алексей Максимович злобствует на меня, незаслуженно обвиняет меня. Как я верю в то, что сойдись я теперь с ним, вместе с ним появись и мои вещи в сборниках, – всем конкурирующим альманахам конец”.
Казалось, и Горький был готов искать пути сближения. Во всяком случае, переписка между ними пока не прерывалась. Более того, Горький снова звал Андреева к себе на Капри:
Ехал бы ты, Леонид, сюда и жил здесь до поры, пока не выстроят тебе дом, – нечего тебе делать на этом рынке нищих, кои торгуют краденым тряпьем и грязными обносками гнилых своих душ.
Ты посмотри, что делают с тобой все эти хулиганы – ныне товарищи твои по сотрудничеству: основоположник их, Мережковский, ходит грязными ногами по твоему лицу, Гиппиус поносит тебя в “Mercure de France”, а в журнале Брюсова ты назван невеждой и дураком – это уже не критика, а организованная травля, гнусная травля, нечто невиданное в нашей литературе…
Эх ты, дитя мое…
Вражда
На Капри Андреев тогда не поехал. Он приедет туда позже и ненадолго, но старой дружбы между ними уже не будет. Их отношения стремительно ухудшаются,
