счете на мой имейл. Но фамилии отправителя там не было, только Anton K. Тогда я переслал номер счета Рупе. Не знаю, уж как он так сделал, но через десять минут у меня на почте лежали все данные, включая прописку, телефон, документы на зарегистрированный автомобиль, страховку и кредиты. И место работы: старший научный сотрудник Института океанологии Антон Кожевников
И рабочий номер: + 7 495 XXX XXX
И я в ту же минуту дрожащими руками набрал номер, потому что знал: если не сейчас, может, следующего импульса мне придется ждать еще десять тысяч лет. Да, брат, такова вот жизнь интроверта. Может быть, весь этот путь мне пришлось проделать только ради того, чтобы найти смелость сделать этот звонок.
И я позвонил.
В трубке раздался отдаленный, глухой, и хриплый голос:
– Алло.
Я долго молчал.
– Алло, это кто? Плохо слышно, перезвоните.
– Постой, – сказал я. – Можешь больше не присылать мне денег. Хорошо?
Долгое молчание.
– Леня, это ты?
– Я.
Грудь сдавило, и я заплакал, просто ревел в трубку.
Снова пауза.
– Может, хочешь…
– Хочу, – ответил я.
И заревел еще больше.
И тогда он продиктовал адрес: Нахимовский проспект, 46.
Встреча с отцом
И вот мы с Марией выходим из подземелья метро. Глаза слепит яркий свет. На дворе уже осень. Летит первый снег. И я вспоминаю, как ночевал в пещере Шотландии. Как у меня не было денег, чтобы прожить следующий день.
– Маш, кстати, у тебя на «Старбакс» есть деньги?
– Деньги-то есть, вот только бы «Старбакс» найти.
– Ладно, – говорю. – Любая кафешка сойдет.
И мы поднимаемся по ступенькам. Маша говорит, что подождет меня в кафе. Я говорю, что постараюсь недолго.
И я иду по коридорам института. Нахожу кабинет с фамилией Кожевников. Он здесь какой-то известный ученый.
Я стучу, открываю дверь. И встречаю отца. Он будто появляется из яркого света своего кабинета. Он протягивает руку. И почему-то улыбается. Он такой же, как я. Те же чернявые волосы, нос. Будто он ребенок, а я взрослый. И я сличаю, что же ему от меня досталось. Но он и совсем другой. А другое – это его жизнерадостность и легкость. Те качества, которых у меня никогда не было благодаря ему, думаю я.
– Привет, Леня. Как я рад, что ты пришел. Как будто мы не виделись пару дней. Но я знаю, что это все напускное.
И мы сидим и пьем чай в его кабинете. Едим сушки. И говорим о том о сем. И он говорит, что у него другая семья, две взрослые дочки. Почти такого же возраста, как я. Еще один скелет в шкафу, который мне, видно, не раскрыть. Но я и не собираюсь. И когда я ухожу, он говорит, что в следующем году они отправляются в экспедицию на Курильские острова, исследовать китов, и им нужен оператор. И вдруг у меня для этого есть время?
– Но я же не умею снимать, – говорю я.
А он так легко отвечает, что экспедиция через год и еще можно научиться.
– Ну, как знаешь, – говорит он, пожимает мне руку и забывает обо мне, погружается в свой мир. А я ухожу в свой.
Мария ждет меня в кафе через улицу. Мы заказываем кофе без надписи на стаканчике. Обычный кофе. И мы чирикаем, как птички на ветке. О планах, о том, что вечером я иду на собеседование в одно известное медиа. Им нужен стажер. А Маша говорит, что ее сотрудничество с «Одинокой планетой» по каким-то там неведомым причинам прекратилось. И нужно что-то искать. И скорее всего, вряд ли мы еще куда-то поедем в ближайшие лет пять. И здесь я чуть не поперхнулся кофе: в отражении окна я вижу призрака. В вязаной шапочке. Я уже не слышу, что говорит Мария, и смотрю на его силуэт. И вдруг он рассеивается. Он просто воздух. И я понимаю, что мне показалось. И что больше я его никогда не увижу.
* * *
Я вот думаю, что мы с Ланой и правда состоим в несуществующей секте «Дети плакучей ивы». Плачем и ходим в лабиринтах, созданных родителями. Только наши родители даже лабиринты не достроили: разошлись, развелись, разбежались на полпути.
Я позвонил матери на второй день после того, как очнулся в больнице.
Я хотел ругаться, кричать на нее, но знаешь, она как будто на своей волне: «У тебя нет отца, никогда не было». Но когда я сказал, что все вспомнил, она добавила: «Нет отца, которого ты заслуживаешь».
Мать мне сказала, что не говорила об отце не просто потому, что так было проще всего. Была еще одна причина. Каждый раз, когда мы возвращались к разговору об аварии, меня бросало в истерику. Я начинал биться о стену, кричать и стучать кулаками. Год после аварии я лежал в психоневрологическом диспансере. Только я этого ничего не помню. Мать сказала, что со временем мне стало легче. И меня отпустили домой. И я продолжил лечение вначале с психиатром, а потом с психотерапевтами.
Марк сказал, он сразу понял, что у меня биографическая амнезия. Такая штука, когда вытесняешь из памяти только избранные события. И чтобы их открыть, иногда действительно нужно размотать клубок своей истории и пройти по нему, как по лабиринту, в конце которого встречаешь самого себя.
«Твое путешествия, Леня, – это медитация. Только иногда нужно не сидеть, а идти, залезать на горы, совершать кругосветные путешествия, отправляться в паломничество. Но только для того, чтобы вернуться к самому себе». И еще он сказал, что мои ПА в ближайшее время пойдут на убыль. А с ипохондрией, наверное, пока просто придется жить, потому что она, к сожалению, просто так не лечится. Но кто знает, как оно там получится. И еще сказал, что нам стоит завершить сессии, потому что он считает, что мы пришли к позитивной развязке и его миссия выполнена.
Рупа умер этой же осенью. Об этом мне написала Лана. Последние дни они провели в Вильнюсе. Рупа оставил ей свой особняк, и она вроде как стала богатой. И сказала, что деньги счастливее не делают, но хорошо, что она поняла это на собственном опыте. Часть сбережений она обещала отправить буддистам на чтение молитвы о том, чтобы все живые существа в мире были счастливы. А что делать с остальными деньгами – еще не придумала.
Костя уехал в Мексику. В прошлом месяце он прислал мне сообщение, что чилит на пляже где-то в районе Пуэрто-Эскондидо. Звал в
