Ну, если смотреть глубже, то каждый имеет особые представления: может быть, он называет его Богом или нет, в любом случае это идеал, по которому они живут и на который они хотят быть похожими… Язычники и все другие люди имеют какой-то вид религии, в которую они верят, что она что-то для них делает, что она может им помочь.
Что сообщает этот опрошенный о своем детстве, подтверждает генетическое отношение между «авторитарным» синдромом и садомазохистским решением комплекса Эдипа:
Да, мой отец был очень строгим человеком. Он не был благочестив, но был строг в воспитании нас, детей. Его слово было законом, и если его не слушались, то следовало наказание. Когда мне было 12 лет, отец бил меня практически каждый день, потому что я брал инструменты из ящика и не клал их на место… Наконец он дал мне понять, что эти вещи стоят денег и я должен научиться убирать их на место…
(Он объяснил, что его каждый день били из-за его невнимательности, как заявил ему отец, и что он через несколько недель вообще не касался инструмента, так как «я вообще просто не мог все инструменты снова собрать»)… Но, знаете ли Вы, я никогда не обвинял моего отца в этом — я сам был виноват. Он давал свои распоряжения, и если я им не следовал, то я был наказан, но никогда в гневе. Мой отец был хорошим человеком — в этом нет сомнений. Он всегда интересовался тем, что мы делали… Мой отец был очень компанейским человеком. Он практически каждый день куда-то уходил из дома. Он всегда работал в каком-либо комитете — очень общительный человек, всем он нравился… Он о нас заботился. У нас всегда было все необходимое, но не было ненужной роскоши. Он не любил необычных вещей. Отец считал, что это роскошь, он считал их ненужными… Да, он был довольно строгим. (К кому из родителей Вы были ближе?) Я думаю, к моему отцу. Хотя он меня бил до полусмерти, я с ним обо всем мог поговорить… (Опрошенный подчеркивает, что его отец был честен по отношению к каждому человеку и также и по отношению к нему.)
Этот опрошенный был сломлен отцом, который слишком старался «подчинить его себе», и именно этот факт определяет его антисемитизм. Он, наряду с восхищением грубым насилием, обвиняет евреев в беспощадности в практической жизни.
Евреи, кажется, извлекают выгоду из современного положения. Теперь они собираются привозить этих евреев из Европы; они, кажется, держатся все вместе, и они могут, по-видимому, накапливать капитал. Они являются своеобразным народом — бессовестным, кроме денежных дел. (Опрошенный имеет в виду здесь, очевидно, бессовестность в денежных делах, хотя, наверное, и в других делах.) Если мешаешь им делать деньги, то будешь приперт к стене.
Здесь неизменность, с которой рассматриваются евреи и которая выступает уже при «конвенциональном» синдроме, выражена почти абсолютно и исключительно с жаждой мщения:
Для меня еврей такой же чужак, такого же сорта, как, например, филиппинец. На них обращаешь внимание. Они празднуют свои все эти разные праздники, которые мне совершенно чужды и которых они придерживаются… Они никогда не станут настоящими американцами… (Как было бы, если бы против евреев было меньше предубеждений?) Я не знаю, я ничего не могу поделать. Я думаю, евреи должны быть такими, какие они есть — они не могут измениться — нечто вроде инстинкта, который никогда не исчезнет. Они всегда останутся насквозь еврейскими. (Что следовало бы предпринять?) Они в состоянии захватить власть — ну, так мы должны их остановить… может быть, нужно было бы издать законы, которые бы им в этом помешали.
