создан мир
Рассеиваются очарованья
И очаровывают вновь,
И вечное в душе коронованье
Свершает неизменная любовь.
Одна, другая, третья – их без счета,
И все-таки она – одна,
То увядающая отчего-то,
То расцветающая, как весна.
О, вёсны! вёсны! Вас зовут весною,
И всем страстям названье – страсть.
Во многих мы, но все-таки с одною,
И в каждой – огорчительная сласть.
В пространстве
Беспокоишься? Верю! Теперь порадуйся, —
Путь кремнист; но таится огонь в кремне, —
Ничего, что ты пишешь «почти без адреса» —
Я письмо получил: ведь оно ко мне.
Утешать не берусь, потому что правильно
Скорбь тебе взбороздила разрез бровей:
Будь от Каина мы или будь от Авеля,
Всех удел одинаков – триумф червей…
Ничего! Понимаешь? Бесцельность круглая.
Преходяще и шатко. И всё не то.
Каждый день ожидаем, когда же пугало
Номер вызовет наш – ну совсем лото.
Но мечта, – как ни дико, – живуча все-таки,
И уж если с собой не покончишь ты,
Сумасшествию вверься такой экзотики,
Где дурман безнадежных надежд мечты…
Модель парохода
Работа Е. Н. Чирикова
Когда, в прощальных отблесках янтарен,
Закатный луч в столовую скользнет,
Он озарит на полке пароход
С названьем, близким волгарю: «Боярин».
Строителю я нежно благодарен,
Сумевшему средь будничных забот
Найти и время, и любовь, и вот
То самое, чем весь он лучезарен.
Какая точность в разных мелочах!
Я Волгу узнаю в бородачах,
На палубе стоящих. Вот священник.
Вот дама из Симбирска. Взяв лохань,
Выходит повар: вскоре Астрахань, —
И надо чистить стерлядей весенних…
Паллада
Она была худа, как смертный грех,
И так несбыточно миниатюрна…
Я помню только рот ее и мех,
Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.
Смех, точно кашель. Кашель, точно смех.
И этот рот – бессчетных прахов урна…
Я у нее встречал богему, – тех,
Кто жил самозабвенно-авантюрно.
Уродливый и блеклый Гумилев
Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Ивáнов – пить усладу,
Евреинов – бросаться на костер…
Мужчина каждый делался остер,
Почуяв изощренную Палладу…
Перед войной
Я Гумилеву отдавал визит,
Когда он жил с Ахматовою в Царском,
В большом прохладном тихом доме барском,
Хранившем свой патриархальный быт.
Не знал поэт, что смерть уже грозит
Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском,
Не в удушающем песке Сахарском,
А в Петербурге, где он был убит.
И долго он, душою конквиста́дор,
Мне говорил, о чём сказать отрада.
Ахматова устала у стола,
Томима постоянною печалью,
Окутана невидимой вуалью
Ветшающего Царского Села…
Мариинский театр
Храм с бархатной обивкой голубой,
Мелодиями пахнущий, уютный,
Где мягок свет – не яркий и не смутный —
Я захотел восставить пред собой.
Пусть век прошел, как некий Людобой,
Век похоти и прихоти минутной,
Пусть сетью разделяет он злопутной
Меня, Мари́инский театр, с тобой, —
Пусть! Всё же он, наперекор судьбе,
Не может вырвать память о тебе,
Дарившем мне свое очарованье.
И я даю тебе, лазурный храм
Искусства, перешедшего к векам,
Театра Божьей милостью названье!
Péristeros
«Вот солнце скрылось – луна не взошла.
Спеши к вервэне: от сумерек мгла.
Ступая тихо в сиреневой мгле,
Дай соты с медом, как выкуп земле.
Вокруг железом цветок очерти,
Рукою левой вервэну схвати.
И – выше в воздух! Повыше!» Вот так
Учили маги, кто жаждал быть маг:
«Натрешься ею – в руках твоих всё.
Всё, что желаешь. Теперь всё – твое.
Она прогонит мгновенно озноб,
И просветлеет нахмуренный лоб.
Она врачует упорный недуг:
Она – экстаза и радости друг.
Заводит дружбу вервэны цветок,
Но только помни условленный срок:
Когда нет солнца, когда нет луны,
Коснись до стебля, – цветущей струны, —
И вмиг железом цветок очертя,
Рукою левой своей схватя,
Повыше в воздух. Повыше! Вот так».
– Теперь ты тайной владеющий маг!
Veneris vena
Вервэна, вена Венеры,
Напиток пламный любви!
Пою восторженно-смело
Благие свойства твои:
Ты так же, как и Омела,
Болезни можешь целить,
Злых духов загнать в пещеры,
Враждующих примирить.
Ах, чтили тебя друиды,
И маги, и древний галл.
Не ты ль – украшенье термы?
Не страсти в тебе ль закал?
Ведь сок твой исполнен спермы,
И ты очищаешь дом,
Рассеиваешь обиды
Волшебным своим цветком.
Аркан Бесспорной Доктрины
(Их было ведь двадцать два)
Шестой обозначил цифрой
Тебя, Железняк-трава.
С той эры культурьи вихри
Поверья метнули в прах,
Но их аромат не сгинул
И вечно душист в веках.
Да, в дюжину Розенкрейцер
Магическую свою
Премудро вложил Вервэну
В растительную семью.
Я славлю Венеры вену,
Будящую – как стихи —
Сарказм в лице европейца
И радость детей стихий!
