чувство тесноты и темноты нужно непосредственно связывать с этим ужасом. Генриха, который уже за несколько месяцев до этого пугающего события со страхом и внутренним беспокойством наблюдал за положением дел и их развитием, это известие о начале войны не могло застать врасплох, и все-таки, когда в действительности произошло то, чего он боялся, у него появилось чувство, будто рухнули стены того помещения, в котором он узнал страшную новость, будто комната, в которой он находился, вдруг сузилась, и ощущение тесноты и темноты объясняется скорее всего страшным испугом, несмотря на то что опасения были и раньше.
Началась война, сказал мужчина, имени которого отец уже не помнит, может быть, он сформулировал ужасное известие по-другому, содержание его от этого не изменилось бы.
Когда отец услышал эту фразу, в голове его пронеслось: это конец.
Конец чего? — спрашиваю я.
Конец всего, говорит отец.
Страх появился иначе, чем тогда, 28 июня 1914 года, но уж точно не стал от этого меньше.
Польша, сказал Гитлер в речи, которую он держал 1 сентября в зале заседаний берлинского рейхстага, развернула борьбу против свободного города Данцига. Она не была готова решить коридорный вопрос дешевым и справедливым для обеих сторон путем. И она не думала о том, чтобы выполнять свои обязательства по отношению к меньшинствам.
Гитлер говорил, что он в течение четырех месяцев терпеливо наблюдал за развитием ситуации, не переставая предупреждать. В последнее время эти предупреждения приобрели более острую форму. Он, несмотря ни на что, сделал еще одну, последнюю попытку. Хотя он, Гитлер, внутренне полностью убежден в том, что польскому правительству — может быть, вследствие его зависимости от своего грубого и дикого народа, — на самом-то деле это совершенно не кажется серьезным, он принял предложение английского правительства о переговорах.
После этого он просидел со своим правительством целых два дня в ожидании, когда правительство Польши решится послать уполномоченного посланника, и решится ли оно вообще. (Оглушительные крики неодобрения!)
Вчера (31 августа) польское правительство передало через своего посланника, что сейчас оно взвешивает возможность согласиться на английские предложения. И что оно даст об этом знать Англии.
Господа посланники! Если Германскому рейху и его главе можно говорить такие вещи и если Германский рейх и его глава станут это терпеть, то немецкой нации не останется ничего, кроме как уйти с политической сцены! (Бешеные рукоплескания!)
Мою любовь к миру и мое бесконечное терпение нельзя путать со слабостью!
Мы постановили: во-первых, решить вопрос относительно Данцига, во-вторых, решить вопрос коридора, в-третьих, позаботиться о том, чтобы в отношении Германии к Польше появилось изменение, которое должно обеспечивать мирное соседство обеих держав! (Рейхстаг ответил фюреру выражением непоколебимой решимости!)
Потом речь Геринга.
Потом крики: да здравствует фюрер! зиг хайль!
(Сильное эхо в помещении. Могучее пение немецких народных песен и песни о Хорсте Весселе подтверждали решительность и единодушную волю немецкого народа!)
Началась война, сказал тот мужчина, которого отец уже не помнит, какой-то мужчина, может быть, крестьянин, у которого серьезно заболела жена или ребенок, так серьезно, что пришлось позвать врача, какой-то мужчина в одной из деревень, которые находились вокруг Б., среди виноградников, кукурузных и свекольных полей. Он мог быть немецким или чешским крестьянином. Генрих, ужасно испуганный, подумал: это конец. Я не помню, говорит отец, что было потом, что я еще сделал, каких больных я еще посетил (и делал ли я вообще визиты к больным в тот день), не помню, как добрался до дому. У меня было только чувство (об этом я помню так, как будто это случилось сегодня), что годы, которые прошли с момента моего возвращения из Фельдбаха в Мэриш-Трюбау, внезапно исчезли, стерлись из памяти, как будто их вообще не было. Мне казалось, что та первая война, начавшаяся в 1914 году, так и не кончилась, как будто я вижу продолжение этой войны.
(И в этом, говорю я Бернхарду, была большая доля правды.)
Я, Анна, беру текст речи, которую Гитлер произнес 1 сентября 1939 года в берлинском рейхстаге, из газеты «Фелькишер Беобахтер», подшивку первого года которой можно заказать в Национальной библиотеке в Вене, я читаю его при мягком свете настольной лампы в читальном зале. Я читаю, и мне становится холодно, хотя в зале уютно и тепло.
Мужество, верность, железное воспитание мужчин и святая воля стоять за наш немецкий народ всеми частицами своего существа — это ответственность, которой мы связываем себя в стальные фаланги. Трусость — самый большой позор!
И дальше:
Посему я вновь надел сегодня свое самое дорогое и самое святое одеяние — военный мундир. Я сниму его только после победы, или же я не доживу до конца!
(Я думаю о том, каким был этот конец.)
Я читаю ту фразу, которую Анни постоянно слышала, которая прочно закрепилась в памяти, ее потом часто цитировали, но и без этого я помнила бы ее, фразу, которая 1 сентября повергла в страх не только Генриха и Валерию:
В 5.45 открыть ответный огонь!
(На самом деле Вторая мировая война началась на час раньше. Гитлер ошибся в своей речи, он отдал приказ напасть на Польшу в 4 часа 45 минут.)
Моторизованные колонны с погашенными огнями, значится в сообщении о нападении, в течение ночи с 31 августа на 1 сентября передвигались по всем дорогам, ведущим к польской границе. Сильный туман облегчил переброску тяжелых орудий и бронетехники всех калибров. Пехота уже достигла границы, когда танки взяли перекрестки под контроль. Внезапное нападение, нападение без предупреждения было запланировано.
Они держались в кустах и небольших перелесках, удаленные всего на двести метров от деревни, где протекал ручей, обозначавший границу между Германией и Польшей. Через этот ручей, пишет корреспондент, саперы построили мост.
Безмолвие ранних утренних часов лежало над землей, только изредка был слышен шум моторов.
Первая вылазка началась в 4 часа 45 минут. Топорами снесли польский шлагбаум на дороге. Сопротивление было незначительным, какого-то более или менее серьезного сопротивления никто не ощутил. Только несколько выстрелов из орудий донеслись до нас, и непродолжительный огонь наших тяжелых пулеметов смел всякую оборону с нашего пути.
Я читаю это сообщение, написанное в стиле школьного сочинения, и пытаюсь представить себе, что тогда произошло в той деревне на немецко-польской границе.
Глава 16
Расскажи, как все было тогда, просят дети.
Я стыжусь признаться, как много я забыла, и перебираю старые газеты, сидя в читальном зале венской библиотеки перед огромной подшивкой официальной газеты тех лет «Фелькишер Беобахтер»
