26. 07. 1980
1
Утром мама не вышла на кухню. Дверь в её спаленку была приоткрыта.
— Ма-а-ам, а ма-ам, — постучал я. — С тобой всё в порядке?
— Да, — ответила мама мёртвым голосом.
Это значило, что у неё мигрень. В такие дни мама брала отгулы и лежала на тахте, закутавшись в колючий плед. Чтобы выпить едкий цитрамон, руки нужно было отделить от тела и медленно сдвинуть подушку. Переждать нахлынувшую боль. Приподняться и сесть. Долго смотреть не мигая. Дождаться точки нового покоя, распрямиться и, не поворачивая головы, нашарить упаковку цитрамона. На ощупь выковырнуть жёлтую таблетку. Приставить кружку к губам и словно бы высосать воду, потому что запрокинуть голову — выше человеческих сил…
Я заглянул; вопреки ожиданию, мама полулёжа изучала фотографии.
— В четыре утра ослепило, — произнесла она всё тем же мёртвым голосом. — Но как будто стало отпускать. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. На работу я сегодня не пойду, я им уже позвонила; вот, решила альбом полистать. Сядь со мной, погляди, какой ты был.
Я покорно сел и стал смотреть знакомые картинки. Я, голый, на коврике. Мама в спортивном костюме на станции Правда. Через две страницы будет папа в тренировочных штанах, ловко оседлавший мотоцикл с коляской. Самодельный катер, склеенный из эпоксидки. Испуганный заморыш в школьном пиджачке, в руках — клочковатые астры.
Про вчерашнее мама упорно молчала; мне даже показалось, что она как-то рада мигрени; если болит голова, можно не думать о новом, о страшном.
— Мам, если всё нормально, я пойду?
— Иди. Бедный дедушка, как он тебя любил. Просто сиял, когда тебя видел.
— Тебе не нужно ничего?
— Поставь на всякий случай воду. И цитрамона принеси. И грелку, если тебе не очень трудно. А это мы в парке Софиевка, помнишь? Она ещё пишется странно, латинская «ï» с двумя точками, как «ё», ты поверить не мог.
— Помню, мама. Да, кстати, скумбрия была отличная, я слопал всю, тебе ничего не оставил.
— Я рада, — монотонно ответила мама и перевернула толстый лист фотоальбома.
2
Баба Оля была необщительна. Подошла к телефону не сразу, пробурчала, что встреча назначена в пять и что нужно готовиться к худшему. Строго-настрого предупредила: «Главное, не вздумай опоздать, Павел Федосеевич не в настроении». И, не дожидаясь моего ответа, отключилась. А я почувствовал предательскую слабость: баба Оля просто так предупреждать не станет. Значит, что-то ей стало известно, но что?
И, подчинясь внезапному порыву, решительно набрал отца Илью.
Я услышал изломанный голос; то ли батюшка додрёмывал, то ли чувствовал себя не лучшим образом:
— Дааа. Я на проводе.
Я стал невнятно бормотать: вы когда-то меня окрестили, помните… мне скоро защищаться, но поступил донос… первый отдел… подозрения… по телефону всего не расскажешь, а можно…
Отец Илья дослушал с отстранённым вежливым вниманием («да… угу… хм»):
— Как вы говорите? Алексей? Очень приятно. Знаете, я не уверен, что смогу сегодня. Понимаете…
Я не дал отцу Илье договорить.
— Отче! Если бы можно было отложить до завтра, я бы отложил. Но не могу. У меня решается вопрос жизни и смерти, в прямом смысле слова. Сегодня, в пять вечера. До этого мне нужно с вами обязательно поговорить. Я не отстану, простите.
И замер в ожидании словесной оплеухи. Но вместо этого услышал резкое, отрывистое:
— Ладно. Выезжайте прямо сейчас. Вы же были у меня? Знаете, где я живу?
— Не был, но знаю.
— Откуда? А впрочем, неважно. Буду ждать вас… скажем, через два часа. Успеете? Прекрасно. Но вы знаете, — интонация стала просительной, — тут ещё такой вопрос, вы не привезёте мне бутылочку коньячку? Мне нужно для здоровья, я простужен…
Я про себя улыбнулся.
— Конечно.
— Лучше бы грузинского…
— Да-да, пять звёздочек, синяя этикетка.
— Откуда вы знаете? А, догадываюсь. Но это только если вам нетрудно…
— Уже приготовлена, батюшка. С прошлого раза стоит. Газету с программкой купить?
— Пророчествуете, молодой человек? — отец Илья закашлялся от смеха. — Хорошо, воспользуюсь вашей неслыханной милостью, прихватите для меня «Советский спорт». Но только если будете возле киоска. А специально ходить покупать — и тем более ездить — не надо.
3
Я трясся в моторном вагоне; было душно, и хотелось пить. Я старался не смотреть на дяденьку напротив, который вытянул в один глоток бутылку «Жигулёвского», выдохнул и, не теряя даром времени, опорожнил другую. Застыл, прислушался к себе. Кажется, полегчало…
От платформы дорога петляла; жёлтые торцы пятиэтажек прикрывались чахлыми деревьями, как банными распаренными вениками, из трещин в асфальте пучками торчала трава, под грибом в песочнице сосредоточенно буха́ли алконавты, в цветниках, высоко задирая зады, копошились начинающие пенсионерки. На балконе дерзко прокричал петух, но испугался самого себя и захлебнулся.
В подъезде пахло кошками и чем-то густым, неприятным; бетонные ступени были выщерблены, стены в белом курчавом грибке. В ответ на звонок бесшабашно сбрехала собака, на неё прикрикнули из глубины квартиры — и дверь широко распахнулась:
