лишённому всего, но в то же время стремящемуся защитить свою независимость и сохранить своё достоинство и место среди других держав мира. И как мы уже столько раз слышали за последние несколько дней: "Почему кто-то должен вмешиваться в наши дела? Мы хотим жить так, как нам нравится, без того, чтоб иностранцы указывали нам, как это делать".
И они правы. Выглядит бессмысленной жестокостью затаскивать этот весёлый, беззаботный, любящий развлечения и песни народ в паутину политической трагедии, которую сплели вокруг него после войны.
Когда процессия исчезает в направлении собора святого Стефана, мы внезапно понимаем, что проголодались. Итак, мы заскакиваем в ближайшую кофейню, перекусываем и так быстро, как только можем, мчимся обратно в отель "Захер" на следующий парад, уже заключительный, что пройдёт от собора святого Стефана до кладбища. Мы сможем увидеть его из нашего номера, однако, вбежав туда, обнаруживаем, что все окна плотно закупорены, а на подоконниках стоят толстые белые свечи.
"В чём дело, почему окна закрыты? – спрашиваем мы горничную. – Нам можно их открыть?"
"О, нет, – отвечает она, – во время парада все окна в городе должны быть закрыты. Таков приказ полиции. Свечи же нужно зажечь между восемью и девятью часами вечера, чтоб они горели повсюду в честь погибшего".
Что ж, мы, прижавшись лицом к оконным стёклам, наблюдаем за толпами людей, стоящими вдоль Кернтнерштрассе. Перед ними выстроились регулярные войска в стальных касках. Прямо напротив нас какая-то женщина открывает окно на верхнем этаже Оперного театра. Солдат на улице наставляет на неё винтовку, и та поспешно его захлопывает.
На часах шесть. Звонят колокола собора святого Стефана. Вдруг солдаты, которые до сих пор стояли неподвижно, салютуют оружием, и появляется дюжина самолётов, летящих низко неровным строем. Начинается парад. Впереди него – открытый автомобиль с охраной, кино- и фотохроникёрами. Они стоят в задней части и ведут съёмку. Прочие же фотографы перемещаются на своих двоих, все растрёпанные и взволнованные, без шляп и с развевающимися на ветру плащами. То там, то тут их толкают, однако время от времени им удаётся остановиться, чтобы сделать снимок.
Мимо проезжают всё те же гружённые цветами военные грузовики, за ними следует закрытый чёрный автомобиль, в котором находится некто, одетый в парчу, вероятно, кардинал Иннитцер. За ним едет ещё один такой же с дамами в густых вуалях. Вместо лафета гроб теперь стоит на автокатафалке, весь покрытый цветами, среди которых вновь выделяется венок из белых роз. За ним катят восемьдесят семь автомобилей всех видов, быстро промелькнув перед нашими глазами, потом наступает небольшая пауза, проносятся ещё несколько авто со студентами, и всё кончено.
Солдаты с музыкой расходятся по своим казармам, и толпа быстро рассасывается, иногда отдельными кучками, несущими транспаранты.
Когда темнеет, во всех окнах домов зажигаются свечи и по всему городу опять звонят церковные колокола. Мы идём на Бальхаусплац, предполагая, что там может происходить нечто особенное, но в доме случившейся трагедии темно, и только в одном цокольном окошке горят свечи, показывая, что какая-то верующая душа несёт своё бдение.
Мы возвращаемся в отель, чтоб упаковать вещи. В Штирии, Каринтии и Тироле до сих пор идут бои, и, возможно, позже, если нам повезёт, мы увидим какие-нибудь признаки присутствия дивизий Муссолини, сосредоточенных на перевале Бреннер.
Обераммергау и Мюнхен
Наш поезд отправляется в восемь. У нас есть ещё уйма времени, после того как мы прощаемся с "Домом стариков" – всем, что осталось от выпестованной мадам Захер труппы, помогавшей создавать историю Габсбургов в Вене. Они выстраиваются в старомодную шеренгу у входа в отель – восемь её антикварных помощников, в среднем лет семидесяти или даже старше, – провожая нас со смешанным чувством искреннего дружелюбия и лёгкой тревоги по поводу размера наших прощальных подарков.
Поезд полон патриотов, возвращающихся домой в свои провинции после того, как они представляли свои поселения на похоронах Дольфуса. Все бургомистры строго одеты в чёрное и, как и подобает случаю, ведут себя важно и печально-серьёзно, отказываясь беседовать и даже улыбаться, когда сидят рядом в вагоне-ресторане за своим неизменным кофе со взбитыми сливками. Однако тирольцы всё-таки облачены в свои национальные костюмы: яркие рубашки, шляпы с перьями, жакеты и широкие кожаные пояса, ботинки с коваными гвоздями и толстые чулки домашней вязки. На многих из них висят медали времён правления Франца Иосифа. За завтраком они поглощают толстенные сосиски, выпивают гигантские кружки пива и временами забываются, разражаясь весёлой застольной песней, быстро прерываемой осуждающими взглядами скорбящих бургомистров. Для этих добрых тирольцев то был великолепный праздник, который выпадает нечасто. Теперь они отправятся домой, чтобы рассказать своим товарищам, пославшим их в качестве делегатов, про то, сколь выдающуюся роль они сыграли в церемониальности и пышности похоронных ритуалов. На самом же деле процессия была столь многочисленной, что большинство сельских жителей было оттеснено в переулки, так и не добравшись до центральных магистралей, по которым двигались более важные группы. Однако это, в конце концов, абсолютно ненужная деталь, которую не обязательно включать в их блистательные отчёты.
Вскоре мы оказываемся в Линце – месте самых кровопролитных сражений двенадцатого-пятнадцатого февраля и последнем оплоте побеждённых социалистов перед тем, как они бежали через границу в Чехословакию. Здесь садятся новые делегации, и вскоре в нашем купе с нами заговаривает элегантно одетый капитан регулярной австрийской армии. Он только что приехал из Штирии.
"Там были сильные бои? – спрашиваю я. – В газетах пишут, что погибло двести человек".
Он смеётся, а затем с тревогой спрашивает: "Вы ведь не газетчик, не так ли?" – и я искренне заверяю, что нет.
"В одной деревне, – рассказывает он, – нацисты захватили ратушу и, когда я со своей ротой туда прибыл, уже успели убить бургомистра, почтмейстера и трёх других государственных служащих. Я со своими людьми окружил здание и заставил мерзавцев сдаться. Всего их оказалось семьдесят пять, и я поймал их с поличным. Вопросов не задавал. Выстроил их перед ратушей и расстрелял из пулемётов. Затем я отправился в следующую деревню и обнаружил то же самое: нацисты контролировали всё, даже железнодорожную ветку. Там я поставил в ряд восемьдесят три человека и выдал им дозу того же лекарства".
Итак, прессе снова заткнули рот, приказав сообщить, что за весь нацистский путч было убито всего двести человек, а тут лишь один австрийский капитан со своей ротой расстрелял сто пятьдесят восемь в двух маленьких деревнях. И теперь, когда путч потерпел поражение, он уже поговаривал о том, чтобы провести свой десятидневный отпуск в
