женщины, – разъяренные солдаты вернутся в жилища и предадут все разорению.
От рыданий у женщин распухли лица, и щеки резко обозначились уродливыми пятнами. Кто-то отчаянно барабанил в ворота.
Шамиль находился в смятении, не решаясь что-либо предпринять, и не сразу понял, как со двора чьи-то голоса несколько раз звали его на переговоры с русскими…
Барятинский спускался, чтобы затем подняться… Ночь с 24 на 25 августа Барятинский провел в большой утепленной палатке. После вечернего чая он улегся в походную кровать. Было свежо. Сказывалась высота. Дежурный адъютант укрыл его поверх одеяла медвежьей шубой. Сон не шел, давала себя чувствовать больная подагрой нога. И не только. Наступал особый момент в его военной карьере, который мог омрачить один единственный человек – это сам Шамиль: если вздумает погибнуть в газавате. Мертвый имам вызвал бы новую бурю в Дагестане и Чечне, которую снова пришлось бы подавлять. Подавить подавили бы, но мертвый Шамиль, как никогда не затухающий вулкан, на все времена в будущем у народов Кавказа вызывал бы чувства ненависти к русским, к России.
И Барятинский еще и еще раз почувствовал, какая колоссальная ответственность наваливается на его плечи: сберечь во что бы то ни стало Шамиля! Он окликнул адъютантов, оберегавших его сон, чтобы призвали к нему генералов, дабы передать и им свою озабоченность. Приказ по войскам предупреждал щадить жизнь Шамиля, как если бы пришлось им оберегать его, их генерала, жизнь.
Дав распоряжение, Барятинский снова попытался заснуть, но сон не шел, время как будто остановилось, и утро 25 августа никак не наступало.
Генерал не знал и не мог знать, что с Шамилем его свяжет многолетняя искренняя дружба, и он сделает все, от него зависящее, чтобы облегчить на чужбине жизнь этого человека.
А сегодня, ранним утром 25 августа 1859 года он на лошади начал спускаться с Кегерских высот к речке Кара-Койсу. Узкая тропа петляла то вправо, то влево и сидеть, откинувшись назад, становилось все труднее и труднее. Пока генерал со своей свитой добрался до речки, пришлось несколько раз отдыхать.
Подъем на Гуниб тоже не доставлял удовольствия. Стоял немилосердно жаркий день. Чуткие кони осторожно перебирали ногами между нагромождениями диких камней. В пути попадались раненые и трупы еще не убранных солдат и офицеров. Все время крестясь и отпуская благословения раненым, Барятинский к своему изумлению неожиданно очутился перед громадной, ровной, как стол, поляной – хуторе Инкав-Гаджиява из Чоха. На этом страдания командующего не кончились: необходимо было еще лезть прямо на небо. Аробная дорога на 2-й ярус Гуниба, переход через реку и крутой подъем в березовый лесочек разморили окончательно силы. Ему помогли слезть с лошади, и он устроился на серого цвета растрескавшемся валуне, прежде подстелив на него кучу шинелей.
Однако мысль о том, что вот-вот завершатся боевые действия, вернули Барятинскому силы и заглушили боль в ногах. Камень был удобен для отдыха, отсюда как на ладони виднелись сакли Гуниба, а лес и идеально чистый воздух располагали к миру и покою.
В отличие от штабных офицеров главнокомандующий сегодня облачился в походную форму, без регалий, если не считать единственного Георгиевского креста, как бы давая понять окружающим, что война еще не завершена. Он приказал прекратить пальбу, т. к. решил снова начать переговоры. Время продвигалось к 3 часам дня, вдруг в 10-тысячной толпе солдат и офицеров, как гром среди ясного неба прозвучало слово «Идет!».
Барятинский, как европейски воспитанный человек, хотел стоя приветствовать имама Дагестана и Чечни, но острая боль ноги и спины, некстати заявившие о себе, приковали его к камню. Шамиль остановился шагах в 3–4-х от генерала, оперся правой рукой на эфес шашки и, обратив лицо к переводчику, который находился от него по правую руку, дал понять, что готов выслушать, что ему скажут.
В эти минуты в жизни А. И. Барятинского произойдут события, что на долгие годы окружат его имя ореолом победителя. Когда спускался с Кегерских высот, он был генерал-адъютантом, в те же самые минуты в далеком Санкт-Петербурге Александр II подписывал рескрипт о присвоении главнокомандующему Кавказскими войсками высшее звание в русских войсках – чин фельдмаршала.
Здесь, у камня в березовом лесу, как в капле воды отражается цвет, запах, вкус целого океана, спрессованная история 40-летней войны обращалась в вечность.
Самая долгая дорога
Когда имам понял, что противник не с одного или двух направлений действует, а атакует со всех сторон, то он решил оборонять непосредственно аул Гуниб. Солнце стояло в зените, когда русские войска живым кольцом окружили село. Они рвались на штурм, но подъехавший к ним генерал Кесслер, имея в виду приказание Барятинского, – взять Шамиля живым, остановил ретивых.
Кольцо было такое плотное, что сквозь него пробраться не могли бы не только человек или зверь, но даже змея.
Генерал Кесслер приказал закричать Шамилю о немедленной сдаче. К фельдмаршалу, в качестве парламентера, привели чиркеевца Юнуса.
Встреча произошла в версте от аула Гуниб, в березовом лесу. Дважды ходил туда и обратно Юнус. Но Шамиль все не соглашался на предлагаемые условия. Напряжение нарастало с каждой минутой. «Проходит полчаса, – понимая значение для потомков всего им замеченного, пишет А. Зиссерман, – нет ответа, тишина кругом, все ждут с напряжением – что будет?»
Человек, 25 лет руководивший восстанием горцев, с минуты на минуту должен предстать перед своими врагами в качестве пленника… Часы отбивали последние мгновения одной из самых длительных и жестоких войн.
Шамиль понимал, что дальнейшая борьба немыслима. Некоторые спрашивают, разве не мог имам, как и в Ахульго, вырваться из окружения? Невзирая на свои 60 с лишним лет, Шамиль физически был еще крепок, и уйти из Гуниба не представляло труда. Бежать отсюда было гораздо легче, чем 20 лет назад на Ахульго. Шамиль мог это сделать 22 августа, когда переговоры были прерваны, и 24 августа, когда начался штурм, или скажем, 25-го утром, когда солдаты стали подниматься к березовому лесу. Дело не в том, мог он скрыться или нет. Когда в августе 1839 года Шамиль ушел из Ахульго и двинулся в Чечню, он понимал, что поражение – не конец, а только один из этапов войны. Теперь же настал конец всей борьбы. Удивительная настала тишина. Тысячи солдат и офицеров, подготовившихся к штурму, ждали Шамиля. Некоторые стали шептаться, что имам нарочно оттягивает время и с наступлением темноты, вероятно, собирается бежать. Вот, наконец, между землистого цвета саклями показалась толпа мужчин. Их головные уборы обвязаны чалмами.
– Идут, идет! – заговорили в рядах наиболее нетерпеливые.
