забить решающий гол. Очнулся он в совершенно другой реальности, в которой его окружают успех и слава. Но в этой реальности он теряет свою Викторию. Нужна какая-то драма, иначе здесь нет совсем арки героя. Здесь он безумный человек с самого начала и до конца, и все, только этого чертовски мало, чтобы нарисовать красивое кино.
Сцена 3
– Ты куда делся с последнего урока?
– Я спасал сурка.
– Какого сурка?
– Из живого уголка, – вспомнил я после долго молчания и продал это Грише, когда мы шли из школы, подбрасывая в воздух сменку, которая цеплялась за ветки деревьев и всякий раз норовила застрять в этом хворосте.
– Ты про себя? Я так и подумал, что ты басню не выучил.
– Нет, я серьезно.
– И что ты с ним сделал?
– Вытащил из клетки и отнес его в лес.
– Гонишь?
– Зуб даю.
– Ну, считай, что ты его прикончил. Он же домашний и в лесу не выживет.
– По крайней мере умрет свободным, – вздохнул я.
– Для некоторых свобода – это смерть.
– Он так жалобно на меня смотрел.
– Как?
– Вот так, – посмотрел я на Гришу.
– Я бы тоже хотел кого-нибудь спасти, но кого-то даже прикончить, – рассмеялся Кусок.
– За пару переживаешь?
– Да надоело уже от отца получать, – ухмыльнулся Кусок. У Гриши фамилия была Кусков, отсюда и прозвище. Он не обижался, если только после слова «кусок» не появлялось еще другое вонючее слово. А оно появлялось, и довольно часто. Гриша ничего не мог с этим поделать.
– Может, мне тебя тоже спасти?
– Ага, отпустить в лес. Спасибо, только я лучше по шее получу, чем в лес.
– Конечно, ты же домашний. У тебя есть мама с папой. А эти живут сиротами.
– Ой, я прямо сейчас расплачусь. Мамонтенок ищет маму.
– Мне кажется, в живом уголке они все медленно умирают.
– Да, в неволе они живут в разы меньше, но хотя бы не надо думать о еде, а в лесу он сам становится едой, – продолжил Кусок. – Но ты все равно молодец, – поймал в очередной раз свой мешок со сменкой Гриша.
– Мне тоже так вначале казалось. Только сурок убежал в лес на таких скоростях, даже не сказал мне спасибо.
– Сделал сурку день! Но вообще-то мог бы начать с рыбок, – рассмеялся Гриша. – Каждая золотая рыбка – по три желания, мог бы разбогатеть.
– К рыбам я как-то равнодушен, а у этого день сурка, я это прямо видел, когда он сидел в клетке и мучился.
– Здесь у всех день сурка.
– Это точно.
– Так ты его из живого уголка спер?
– Да.
– Блин, ты еще и уголок наш опустил. Там теперь кроме полудохлой крысы и кормить будет некого.
– Ты про Марию Васильевну?
Кусок расхохотался:
– Это было жестко.
– Тебе смешно, а я на тренировку опаздываю. Так что покедова, – махнул я сменкой Грише и побежал к дому. Дом был серым даже в солнечную погоду. И как бы он ни пытался изменить цвет, даже летом ему это не удавалось. Какая-то несмолкающая тоска была во всем этом камне. Возможно, серость была в голове, здесь всем не хватало красок. Город – крепость, городок крепостных. Скрипка была аккомпанементом моим впечатлениям. Мне нравилось, как звучит скрипка, но только не в моих руках. У восьмиклассниц звук был насыщенным и благородным, моя же восьмушка скрипела маленькой ржавой пилой. Возможно, руки у них были мягче, но, скорее всего, все это выдавало во мне перфекциониста. Хотелось добыть идеальный звук. Но звук не может быть идеальным, потому что всегда все испортит идеальный слух. Я продолжал пилить изо дня в день, пытаясь довести звук до совершенного.
Меня раздражало, что скрипку надо было настраивать каждый день, натирать смычок канифолью, надевать подушечку на резинке и играть стоя. Но больше всего меня бесила большая папка для нот на веревочке с выдавленным на ней узором. Я бросил ее на пол, едва зашел домой. Ноты высунули из нее свои любопытные носы. «То ли дело пианино, – продолжал рассуждать я, скинув шапку и пальто. – Открыл крышку, сел на стул и играешь любыми аккордами, а не одиночными жалкими нотами», – снял я ботинки и повесил на батарею мокрые от попавшего в обувь снега носки. С удивлением я обнаружил, как этот натюрморт с черными носками стал дико похож на клавиатуру фоно. «Зыко», – улыбнулся я про себя, поднял папку и прислонил ее к стене. Каждый раз, идя в музыкальную школу, я прятал ее за батарею на лестничной площадке, а ноты запихивал в скрипичный футляр, считая страшным позором выходить с папкой во двор на посмешище пацанов, играющих в биту или в ножички. Хотя играл я на скрипке ужасно, другие мои ровесники и ровесницы играли еще хуже. Мой педагог Зиновий Ильич жаловался моему отцу, как тяжело работать с бездарями, что разогнал бы всех, оставил бы меня одного.
Отцу это было, конечно, приятно. Это была его затея: сделать из меня музыканта. Мне тоже было приятно, но в четвертом классе я уже понимал, что из моей скрипульки никогда не выжмешь красивый звук, потому что инструмент не Страдивари, он был ужасен, и пока никто не собирался мне покупать другой. Общее фоно выводило из скрипучей скрипичной безнадежности, я с трепетом играл Баха и Шопена. Чего стоил один Весенний вальс. Таял в душе лед, над головой расходились облака. В общем, Шопен меня выручал. Я обожал сольфеджио, музыкальную литературу и теорию музыки. Хотя остальных моих одноклассников от сольфы тошнило. Не любил унисон и хор. В детской опере мне отвели коротенькую партию ежика. На большее я не тянул, потому что голос у меня постоянно был охрипшим и колючим. Как-то, когда я в очередной раз тащил свой футляр со скрипкой из музыкалки, в нашем шестиугольном дворе меня встретил мой знакомый – девятиклассник Герман.
– Здоров, скрипаль, как дела? Все скрипишь?
– А куда деваться.
– Бросай ты это дело. Чем раньше, тем лучше. Понимаешь, чувак: со скрипки толку никакого, а научишься на кларнете, потом перейдешь на саксофон, пойдешь в джаз-ансамбль и будешь капусту грести.
– Брошу обязательно. Я пока завис между музыкалкой и хоккеем, понимаешь?
– Понимаю, сам на плавание ходил как прокаженный, но от себя не уплывешь. Бросил бассейн, сразу жить стало легче.
Слова эти запали мне в душу, я решил попробовать кларнет. Как только отец пришел домой со службы, я к нему:
– Мне нужен кларнет.
– То клюшку, то кларнет. Ты уж определись. Если хочешь знать, то на
