литературы XIX века Эса де Кейрош, и мастер интеллектуального романа, философ только что ушедшего XX века Вержилио Феррейра, и Алвес Редол, и Фернандо Намора, и столь читаемый в Советском Союзе, а теперь и в России бразильский писатель Жоржи Амаду. С некоторыми из них я была в большой дружбе, гостила у них дома в Португалии, как и они у меня в Москве. И вся переведенная мною, а в бытность мою редактором издательства «Художественная литература» отредактированная и изданная литература была той, что называлась когда-то belles lettres (изящная словесность, в переводе с французского). Но кто сегодня читает изящную словесность в нашей стране?! На книжных прилавках вал печатной массы, одетой в яркие целлофанированные обложки с изображением сладких любовников, жестоких убийц или человекоподобных чудовищ. И сегодня, если кто-то и читает, как прежде, что-то в транспорте, то именно эту литературу, доступную сегодняшнему менталитету. А Эсу де Кейроша — нет! А Вержилио Феррейру — нет! Да и Жоржи Амаду — нет!
И все же, второй том Собрания сочинений Эсы де Кейроша, в который вошли роман «Кузен Базилио» и повесть «Мандарин» в моем переводе, вышел, но спустя три года после первого тома, чудом проскочившего в 1991 году. Ну а что касается третьего и четвертого, уже готовых к печати, никакой надежды на их издание нет и, похоже, не будет.
«Плохо продается… девятнадцатый век… все-таки», — сказали мне в книжном магазине. Вот так!
А между тем столь любимый всеми нами Михаил Булгаков хорошо знал и даже вдохновлялся творчеством этого всемирно известного классика (правда, в переводах с французского или испанского), что внимательный читатель, не говоря уже о литературоведах, тут же обнаружит, открыв повесть «Мандарин» и роман «Реликвия».
Ну, посмотрим, как пойдет Вержилио Феррейра, он автор двадцатого века, правда, у него своя «беда» — он, интеллектуал и философ, пытается постичь истину и осмыслить ее. Вот как раз его роман «Во имя земли» и был у меня на столе, когда в первых числах наступившего 2001 года вновь позвонил, но на этот раз из Парижа, объявившийся у меня «близкий» родственник.
Поздравив меня с Новым годом и пожелав благополучия, он сообщил, что завтра к вечеру вылетает в Москву и тут же позвонит, чтобы договориться о встрече, если, конечно, мое желание встретиться осталось в силе. Я ответила, что это так.
«Буду ждать вашего звонка».
«Тогда до скорого», — ответил Жорж.
Последовавшие сутки я, несколько было успокоившаяся после его первого звонка, провела в раздумьях и большой тревоге. Нет, меня тревожило не то, что ко мне, вернее, к нам в дом, придет иностранец. К нам и в советское время приходили, причем, не раз, иностранцы — и не только писатели, но и корреспонденты португальских газет, радио и даже телевидения (правда, телевидение — это уже в постсоветское время), которое сделало обо мне и моей переводческой работе передачу на Португалию. Увидев эту передачу у себя дома в Лиссабоне, Вержилио Феррейра написал мне: «Вчера мы с Режиной видели тебя по телевидению, ну ты просто «Estrela de Hollywood»[4]. «Стараюсь, — ответила я ему тоже в письме, — чтобы все мои авторы, произведения которых я переводила и перевожу, все, кто меня помнят по Лиссабонскому университету и «Португальскому институту книги и библиотек», видели меня и знали, что я продолжаю жить и работать!»
Так что меня волновало или, вернее, тревожило совсем другое. И прежде всего то, что у меня, ну и, конечно, у брата, никогда не имевших родственников со стороны отца, как, кстати, и однофамильцев, объявился родственник и «возможно, — как сказал звонивший, — близкий». Объявись он в тридцать седьмом, когда отца (как я знаю теперь) увольняли из кадров за антисоветские настроения, высказанные в беседе с товарищами при проработке февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б), и связь с заграницей, ни мне, ни брату не пришлось бы сегодня ни задумываться, ни тревожиться: нас просто не было бы в живых. Ведь в тридцать седьмом, как теперь мне известно, отец, подавший жалобу в Комиссию при Военном совете Московского военного округа по поводу своего увольнения из комначсостава РККА, вынужден был доказывать, что никакой связи с заграницей, то есть с матерью и братом Эдгаром Фридрихом, которых видел в последний раз в 1916 году, когда в отпуске после ранения был в Гапсале[5], не имел и не имеет, не говоря уже о двоюродном брате Вернере Мадике, о котором вообще никогда никаких сведений не было.
Но родственник, близкий или дальний, объявился теперь, на пороге две тысячи первого, когда отца, так же как и матери, уже давным-давно нет в живых. Кто же он? Что за человек? Из справки, данной мне в Дворянском собрании, следует, что он человек заслуженный: морской офицер, капитан III ранга, награжден орденом ФРГ за заслуги (интересно, какие?), и медалью Военно-Морского Флота США (а США-то тут при чем?). Не потому ли его заинтересовал Владимир, ведь он тоже морской офицер, капитан III ранга Военно-Морского флота, только России? Что же, вполне возможно. Только ведь Владимир давно на пенсии и болен. После ужаса, случившегося в тридцать девятом, и его ареста в сорок первом, потом досрочного освобождения с правом искупить свою вину перед Родиной (чем он оказался виноват перед Родиной?), полученной контузии, где так и неясно, потом тяжелой продолжительной болезни, а затем уже учебы в Военно-морском училище в Ленинграде, службы под Севастополем, женитьбы, рождения сына… — и так далее, пока жизнь нас развела. Мы редко виделись и практически не общались даже тогда, когда, выйдя на пенсию, он вернулся в Москву и поселился в двух шагах от мамы и меня. Правда, после смерти мамы мы все-таки стали перезваниваться. Чаще звонила я: «Поздравляю тебя с днем рождения!» И слышала в ответ: «Ой, да я и забыл, что у меня день рождения». — «С праздником тебя!» — «Каким?» — «Военно-Морского Флота». — «Да какой это для меня праздник!» Вопрос о здоровье четко вызывал раздражение: «Какое здоровье?! О чем ты говоришь?!»
Два-три раза мы с мужем были у него дома, но наш приход, как и нанесенные нам ответные визиты, скорее, еще больше отдаляли нас, чем сближали. Ведь, выкинув из своей жизни прошлое, а с ним и всех родственников, друзей, знакомых, сокурсников и сослуживцев, он идеально выстроил на бумаге (я имею в виду его послужной список, полученный мной после его смерти) свой безукоризненный жизненный путь и, воссоздав на стене своей комнаты из незатейливой елочной мишуры родовой гапсальский замок, добровольно
