как две трети книги посвящены второй половине XVIII века, а последняя треть — сюжетам 1789–1801 годов Этому противоречию в книге нет места, но оно и не ощущается нигде кроме титульного листа. Очевидно, автор вместе со своими коллегами считал, что основной проблемой новой истории Италии было национальное объединение, успешно завершившееся в XIX веке, а предшествующее развитие пока было легче представить как его предысторию Возможно и другое объяснение, принимающее во внимание составителей тематического плана университетского издательства или руководства университетской наукой — в те годы могла требоваться обобщающая монография с выводами в масштабах вполне реальной Италии, а не исчезнувшего когда-то Сардинского королевства.
Второй ключевой проблемой монографии названо «крестьянское движение в Сардинском королевстве в конце XVIII — начале XIX в.»[31] Работы итальянских коллег показывали наличие кризиса и усиление противостояния между крестьянством и помещиками, что породило «беспрецедентное» массовое крестьянское движение 1790-х годов Интерес добавляло то обстоятельство, что эпизоды крестьянской борьбы накладывались на великие потрясения во Франции и в Европе, но как бы существовали в параллельной исторической реальности. Два мира — большой политики и крестьянской борьбы — пересекались лишь тогда, когда крестьяне брали в руки оружие против наводнивших страну французских солдат. В этой связи крайне интересно читать, как крестьянские выступления, не имевшие политического или националистического подтекста, «раскачали лодку» и фактически вызвали крушение Савойской монархии.
Интересно подмеченное В. С. Бондарчуком различие между Пьемонтом, с одной стороны, а с другой — Савойей и островом Сардиния. Оно заключалось в том, что если в последних глубокий кризис последних десятилетий XVIII века был вызван усилением феодальной эксплуатации крестьян, то в Пьемонте картина была обратной: там ухудшение положения крестьянства было вызвано развитием капиталистических отношений в сельском хозяйстве[32]. С этой точки зрения Пьемонт был намного ближе соседней Ломбардии, чем подчиненным ему более отсталым регионам. Валериан Семенович обнаружил в Пьемонте разорение и пролетаризацию крестьян, а также распространение капиталистической аренды земель крупных собственников. Это означало, что Пьемонт вступил на путь развития капитализма, характерный для Англии и некоторых других европейских стран. Кроме того, историк подметил, наряду с анноблированием буржуа, и обратный процесс вовлечения дворян в коммерческую деятельность («обуржуазивание дворянства»). Передовым и новаторским для советской историографии был тезис о том, что антифеодальные выступления пьемонтского крестьянства «представляли лишь один аспект, и притом не главный, социальной борьбы в деревне»[33]. Более острой была продовольственная проблема, требование твердых цен и социальной справедливости. Важный вывод делался из сопоставления пьемонтского материала с материалом из других областей Италии: в Пьемонте, в отличие от них, антифранцузская тема в крестьянских выступлениях звучала намного тише, а антиреспубликанская практически не прослеживается. Валериан Семенович часто призывал видеть за монархическим фанатизмом темных и забитых крестьян прежде всего реализацию их чаяний социальной справедливости.
Итак, какие выводы можно сделать, исходя из сложившейся сегодня картины историографии Савойского государства? Прежде всего, ясно, что страноведческий подход для изучения европейской истории Раннего нового времени становится все более недостаточным. Принцип подготовки специалиста, основанный на углубленном изучении одного иностранного языка (и еще одного в меньшем объеме) и истории лишь одной современной страны, практически исключает возможность заинтересовать молодого исследователя историей края, подобного Савойе, Померании или Тиролю. К слову, для всех этих земель Раннего нового времени латинский язык также является полезным исследовательским инструментом. И раньше приходилось замечать пагубную роль страноведческой специализации при выборе тем по истории культуры или повседневной жизни. Теперь мы видим что даже политическая история — наиболее популярный жанр нашего историописания — может страдать из-за того, что мы продолжаем пытаться отождествить исчезнувшие государства прошлого с существующими сегодня на тех же землях державами. Во-вторых, история «пограничных» государств и территорий типа Бургундии, Померании или материковой Венецианской республики забыта нами совершенно незаслуженно. Она способна существенно обогатить наши общие представления о европейской истории, особенно если мы откажемся от увлечения великими державами в пользу более справедливого отношения к среде, в которой эти державы вели свою великую политику Наконец, на примере истории Савойского герцогства и Сардинского королевства мы видим, какую тонкость и ловкость должны были демонстрировать монархи и их аристократические элиты в попытках противостоять державам со значительно превосходящим военным потенциалом. Достижения в области культуры, общественной мысли искусств также совершенно не обязательно пропорциональны территориальной протяженности или численности населения. Политика в области налогов, образования, религиозная политика — варианты поведения и достигнутые малыми государствами результаты обогатят наши представления о Просвещении, Просвещенном абсолютизме, других широко признанных явлениях общеевропейской истории. Когда мы увидим, что наряду с итальянским или французским национализмом существовал и пьемонтский и савойский аналог, это позволит нам, в частности, по-новому взглянуть на многие явления сегодняшней жизни изучаемых нами стран.
Бовыкин Д. Ю.[34]
Завершение Французской революции XVIII в.: республиканская или монархическая альтернатива
Окончанием Французской революции XVIII в. ныне принято считать переворот 18 брюмера VIII года Республики (9 ноября 1799 года) — приход к власти Наполеона Бонапарта, начало эпохи Консульства[35]. Это событие обычно мыслится как безальтернативное. В одной из последних обобщающих работ по истории революции бывший директор Института Французской революции Ж.-К. Мартен пишет о нём следующим образом:
«События конца 1780-х годов привели к соотношению сил, которые поставили Республику в состояние шаткого, ненадёжного, но при этом нерушимого равновесия. Провал роялистов означал, что возвращение к Старому порядку более невозможно; Людовик XVIII это поймёт, Карл X убедится в этом на собственном опыте. Воспоминания о 1793 годе сделали невозможным и возврат к революционным экспериментам»[36].
Появившись в образе спасителя отечества, Наполеон произвёл государственный переворот, однако, согласно представлениям того времени, завершить революцию должен был символический акт принятия Конституции. В речах революционеров неоднократно противопоставлялась эпоха пертурбаций и радикальных преобразований (когда действуют чрезвычайные законы, когда могут быть ограничены права человека, время мятежей, бурь, социальной нестабильности) и эпоха стабильности (когда действуют конституция и законы, когда соблюдаются права человека). Так это мыслилось в 1791, в 1793 и 1795 годах так же это мыслилось и в 1799-м.
Сразу же после переворота начинается работа над новой конституцией. Она была представлена населению страны 14 фримера VIII года (15 декабря 1799 года). В воззвании консулов, которое её сопровождало, провозглашалось: «Граждане, революция закрепила те же принципы, которые её начали: она окончена»[37]. 18 плювиоза (7 февраля 1800 года) было торжественно объявлено о её одобрении народом[38]. Во многих работах, когда речь заходит об этой конституции, приводится приписываемая то Бонапарту[39], то Сийесу[40] фраза: «Конституция должна быть короткой и непонятной» (Il faut
