Яцко присел на корточки у самой воды. Один из прорезиненных мешков лежал у его ног черной тряпкой. Два еще были полны. Бухгалтер вытаскивал из них обрезки старых обоев и пускал в реку, как ребенок пускает кораблики. Цепочка бумаг разноцветных бумаг растянулась по течению. Яцко крутил головой и считал:
– Ну, тогда я заберу. Детям плащи зроблю, – ястребок быстро высыпал содержимое мешков в воду.
Бухгалтер смотрел, как целый остров бумажек, постепенно разрушаясь, плывет по реке. Губы его шевелились: «Восемьсот тридцать семь»…
46
Иван и Валерик лежали в телеге, как братья. Лебедка плелась по знакомой дороге без вожжей. За повозкой брели Маляс, Горелый и Сенька. Руки их были связаны да еще оплетены обрезками вожжей. За пленными с оружием шагали Попеленко и Крот. Далеко позади, как пьяный, загребая сапогами песок, тащился Яцко.
Для Ивана фигуры людей то расплывались, то обретали очертания. Он силился задать вопрос, но губы не слушались. Попеленко нагнулся к нему.
– Глумский где?
– Побег вперед, до коня, – доложил Попеленко. И мотнул головой в сторону Сеньки: – А этого гада я в плен взял! Дикое сражение было меж нас!
Сенька усмехнулся.
– Сволочь, охотничек, в меня! – сказал Валерик, побелевший от потери крови. – Хорошо, морской бушлат спас.
– Я без умыслу, – пробормотал Маляс. – Заячьей дробью. Если б имел целью, картечью б стрелил!
– Скажи, сволочь, шо ты меня за зайца принял!
– И это… Бес попутал. Явление гипноза! Этот вот, Сапсанчук навел!
– Скоко ж он тебе обещался? – спросил Попеленко.
Маляс только вздохнул. Сапсанчук презрительно усмехнулся.
– Стойте! – раздался голос Глумского.
Он был в кустах, за обочиной, где лежал Справный. Последний раз председатель провел ладонью по глянцевой скуле жеребца. Конь сделал попытку встать, но только чуть приподнялась голова да глаз, подернутый слезой, вспыхнул дикой строптивой искрой, как это бывало ранее.
Глумский снял пуговку курка с предохранительного взвода. Глаз жеребца смотрел в дуло карабина. Председатель перевел взгляд на небо, на облака. Губы его зашевелились, но что он сказал, какому богу помолился, никто так и не узнал. Палец нажал на спусковой крючок…
47
Глумский пробежал глазами по раненым, пленным и своей «команде». Теперь он был за старшего.
– Живые? – спросил у лежавших в телеге.
– Я вроде да, – отозвался морячок.
Глумский вытащил со дна кузова, из-под сена, слегка приподняв голову Ивана, моток черного эластичного шнура. Иван издал легкий стон.
– Отдыхай, лейтенант! Часок подержись, начнем тебя чинить!
Он посмотрел наверх, на сучья деревьев. Взвесил в руке моток, примеряясь, удастся ли забросить конец шнура на ближайший сук. Посмотрел на Горелого. Но ни одна из половин лица полицая, ни обожженная, ни здоровая, не выражали страха.
– Сейчас ты подергаешься, потанцуешь, как других заставлял, – сказал председатель.
Горелый скривил губы в ответ.
Глумский сделал попытку забросить шнур, но конец его, не пробившись сквозь листву к большому суку, упал обратно.
Горелый усмехнулся.
– Сейчас посмеешься, – сказал Глумский. – Как над другими смеялся.
Горелый пренебрежительно отвернулся.
– Полезай, Попеленко, – скомандовал председатель.
– Не можно, – ответил ястребок. – Товарищ лейтенант говорил… судить по этому… кодексу… там все сказано…
– Здесь я кодекс, – сказал Глумский.
