– Гленн КлоузМоя мать была очень жестоким человеком. Гнев выливался из нее бурным потоком, и жертвой этого потока всегда была я. Гнев моей матери, словно огненная лава проснувшегося вулкана, обрушивался на меня внезапно, и я чувствовала боль и страх. Я теряла опору, я медленно умирала и даже не осознавала этого. Много ли ребенок способен осознавать в девять лет?
Мое детство проходило в 1960-е годы. В то время было не принято обсуждать тему душевных болезней, поэтому всякий раз, когда моя мать теряла связь с реальностью и начинала вести себя неадекватно, вразумительных объяснений такому поведению ни у нее, ни у окружающих не было – причиной ее гнева всегда была я, ее дочь. Именно я, судя по ее действиям, служила триггером ее психической неуравновешенности. Я всегда и во всем была виновата и с детских лет несла этот груз вины на своих плечах, абсолютно точно осознавая, что мне никогда от него не избавиться.
Я часто боялась выходить из школьного автобуса после учебного дня, потому что никогда не знала, в каком состоянии будет мать, когда я переступлю порог дома. В некоторые дни она была вполне добродушной, разговаривала со мной, интересовалась моими делами; в другие же дни кричала, закатывала истерики, обзывала меня ужасными словами, обвиняя во всевозможных мерзких делах. Большую часть времени я понятия не имела, что она имела в виду, когда обвиняла меня (мои преступления в ее голове возникали словно из неоткуда, я не видела связи). Я честно пыталась понять, что я сделала не так и в чем я опять провинилась, но не находила ответа. Я просто знала, что я плохая, и с этой данностью мне приходилось жить.
В другие дни мать могла печь печенье или пироги или готовила для меня мои любимые блюда. Она ходила на встречи родителей и учителей и возвращалась домой сияющая и гордая моими успехами. Жизнь с ней была эмоциональными американскими горками, и всякий раз, когда наступали хорошие времена, я понимала, что они продлятся недолго.
К тому времени, когда мне исполнилось четырнадцать, у матери стали случаться и более длительные периоды выпадения из реальности. Во время одного леденящего душу телефонного разговора, когда мать лежала в больнице, она сказала мне, что я не ее дочь. В тот момент со мной случился самый настоящий травматический шок, но не физический, а эмоциональный. Я не знала, как мне объяснить и доказать женщине, которая меня родила, что я ее дочь.
Примерно тогда же я выяснила, что мать страдала шизофренией. В те времена врачи называли это маниакальной депрессией (сейчас это называют биполярным расстройством). Для меня, совсем еще ребенка, все эти сложные медицинские термины звучали как абракадабра – я не понимала, что они означают.
Мать лежала в самых разных психиатрических отделениях больниц практически на протяжении всего моего детства. С восьми до шестнадцати лет я жила кочевницей, скитающейся по домам друзей и родственников, и никогда по-настоящему не чувствовала себя желанным гостем. Я ощущала себя бездомной приживалкой, у которой к тому же и мать была настоящим монстром. А возвращаясь в свой собственный дом, когда мать отпускали из очередной больницы, я чувствовала себя еще хуже, потому с ней я вообще жила как на пороховой бочке.
Никогда в жизни я не думала, что смогу простить ее за то, что она отняла у меня детство. Я уехала из дома сразу, как смогла; я покинула родной город, поступила в колледж и только тогда начала немного приходить в себя. Хотя и на расстоянии от дома я ощущала вину – теперь уже из-за того, что не желала видеть мать. И все же… после всей боли и травм, причиненных мне в детстве, я все еще тосковала по ее любви.
На протяжении многих лет я потратила много времени и денег на психотерапию в попытке расшифровать свои собственные чувства и обиды. Я знала, что мне нужно исцелиться, чтобы двигаться вперед и строить более здоровые отношения с людьми и с матерью. К тому времени, когда мне перевалило за тридцать, ее психотические эпизоды стали приглушенными и гораздо менее частыми. Но когда болезнь снова вырывалась на свободу, с матерью было невозможно здраво рассуждать или вести переговоры. Я все еще боялась ее и все еще не могла ее простить.
После долгих колебаний и опасений однажды я решила встретиться с ней для разговора. Я хотела ей признаться в том, какую сильную травму она мне причинила в детстве. Я думала, что после того, как изолью ей душу, получу какое-то облегчение, исцеление. И еще я надеялась, что вместе с исцелением получу хоть какую-то сатисфакцию.
Я не хотела намеренно причинять ей боль и проявлять жестокость, я хотела вести этот разговор очень спокойно, чтобы не спровоцировать у нее очередной психический припадок.
Я пригласила ее к себе… заварила чай, мы уселись вместе на диване. Я не знала, с чего начать. Мы просто разговорились о моем детстве, а потом я как бы невзначай спросила:
– Мама, а ты помнишь свои приступы, когда я была маленькой? Помнишь, как ты вела себя и что говорила мне?
