Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 93
философской традиции. Не ясна лишь степень ее влияния. Я, не переоценивая воздействие на флорентийца конкретных переводных текстов, считаю возможным сказать, что такое влияние осуществлялось на «макроидейном» уровне – так, бесконечно европейские идеи и аргументы De Monarchia скрывают за собой такое представление о мире, такую перспективную точку, с которой на окружающую мыслительную реальность могли смотреть скорее Братья Чистоты, чем римские теологи. Признание интеллекта истинным движителем человеческой жизни, познаваемость мира мощью разума, предельная структурированность, симметричность универсума, органичность всего сущего – вот те основания когнитивной деятельности, что незримо сближают Данте с арабскими и персидскими философами. Из сказанного мной не следует, что я утверждаю существование прямых заимствований или прямого влияния. Я говорю лишь о возможной перспективе, возникающей при этом сравнении и обогащающей наше понимание Дантовой мысли – флорентиец не одинок в своих идеях, и это меняет наш взгляд на его тексты.
Итак, причудливый логический бег флорентийца, прочертившего стрелу аргумента от когнитивной основы существования человечества, через теорию распределенного разума и утверждение необходимости мира для поддержания человеческого знания, к необходимости установления единой монархии, обрел неожиданные параллели в иной культурной традиции. Мысль, казалось бы, чуждая и противная Средневековью, превратно понятая ренессансными тиранами и бесконечно актуальная в наше время, была высказана не только дальнозорким Данте, она уже на протяжении столетий обретала зримую форму в Дамаске и Самарканде. И говоря об этой интеллектуальной традиции, объединявшей мыслящих людей не столько сетями влияния, сколько оживающим в них коллективным интеллектом, я должен отметить одну очень существенную вещь: читающий «Китаб ас-сийяса аль-маданийя» аль-Фараби или De Monarchia Данте не сталкивается с образом прото-Утопии, ибо мышление философов этой интеллектуальной традиции отнюдь не утопично в том смысле, в каком видели Счастливое Государство Мор и Кампанелла. Конечно же, ни вселенская монархия, пригрезившаяся флорентийцу, ни призрачные арабские «Грады Истины» не могут существовать в действительности, актуализировать свою идейную потенциальность, но при этом не стоит забывать, что «политический» смысл этих социальных фантомов – лишь один из возможных смыслов, которые содержат эти образы. Если структура идеального города воспроизводит структуру разума, то легко представить себе построение такого города в сознании одного или нескольких человек, совершенствующих тем самым свой индивидуальный разум, ибо идея, эйдос может реализовываться как в мире материальном, так и в мире ментальном, что, на мой взгляд, есть великая очевидность. Я не берусь утверждать, что флорентиец воспринимал созданную им модель монархии как исключительно «ментальное» объединение людей (хотя, впрочем, и не рискую полностью отвергать такое предположение), я всего лишь указываю на такую возможность в рамках традиции, к которой «заочно» принадлежал Данте. Опрокинув на землю небесную иерархию в зеркальном отражении, он тем самым стер границы между социальной мыслью и мыслью философской, соединил мир образов и объектов, освободив свое воображение от груза нереализующихся утопий и случайных смыслов.
Таков первый, философский смысл De Monarchia. Восхитившись его мощью, мы обращаемся вперед в ожидании стремительного полета аргументов и застываем в недоумении. Если первая стрела аргументации неумолимо попала в цель, поражая своей стройностью, а в известном смысле и актуальностью и по сей день, то следующая линия аргументов, направленная на доказательство права Рима быть центром вселенской монархии, не может не удивить детской наивностью и мифологическим поэтизмом, столь неуместным в системе формальной логики. Убедившись в мыслительной мощи флорентийца, я не могу представить себе, чтобы он, столь тонко сведущий в законах конструирования текстовых и логических структур, не понимал всей неубедительности своих рассуждений, основанных на свидетельствах Вергилия и античных мифах. В противном случае мы вынуждены усомниться в столь высокой степени рефлексии Данте, каковой она перед нами пока представала. Однако из этого сложного положения есть простой выход: если человек, осознавая слабость своих аргументов (а Данте этой слабости не мог не осознавать), тем не менее решается привести их, то у него необходимо должны быть очень сильные внутренние аргументы, которые он по неким соображениям не считает возможными привести. Рассмотрим под этим углом два заключительных трактата De Monarchia.
Доказав свой первый тезис о необходимости монархии, флорентиец затем пытается убедить читателя, что единственным центром этой империи может стать только Рим, ибо на это римскому народу дано право всем ходом истории, и для доказательства этого используются ссылки на Вергилия. Создав столь шаткое доказательство, Данте наконец переходит к своему последнему тезису, наиболее еретичному и опасному для церкви. Рассуждая о том, зависит ли император от папы, наряду с примерами очень тонкого герменевтического анализа текстов Писания, доказывающего неверное филологическое понимание тех фрагментов, где будто бы обосновывалась верховная светская власть наместника Петра, Данте приводит очень странный и до смешного простой аргумент: Римская империя, то есть первое христианское государство, существовала и до появления христианства, будучи, тем не менее, отмеченной благодатью христианства после явления Искупителя. Таким образом, Римская империя, продолжавшая существовать и в христианскую эпоху, оказывается более древней, чем римский Понтификат, а следовательно, император не может зависеть от папы, ибо императоры были еще тогда, когда пап не существовало. Этот абсолютно естественный и весьма убедительный в своей естественности аргумент поясняет нам причину столь, казалось бы, слабых и мифологических аргументов второго трактата. Свидетельства Вергилия необходимы не вопреки, а именно вследствие того факта, что поэт принадлежит к дохристианской культуре. Лишь свидетельство язычника может доказать первородство христианской империи – такова необычная логика Дантовой аргументации.
Однако зачем было Данте доказывать этот тезис? Традиционные ответы сводятся к тому, что флорентиец, горячо любя имперскую идею, решил ее отстоять с помощью своего сочинения. Однако есть что-то недостоверное в образе Данте – идеолога имперского похода в Италию для всех тех, кто хорошо знаком с текстами и соответственно с образом мысли флорентийца. Скрытая мотивация приора-изгнанника должна быть иной, и ее действительно нетрудно найти. Для этого нужно лишь вспомнить, что «авиньонское пленение», лишившее Рим присутствия понтифика, произошло незадолго до того, как была написана De Monarchia. Если мы обратимся к тексту трактата, мы не найдем там прямых антипапских выпадов, ибо истинное значение трактата не касалось сиюминутной вражды папы и императора, и Данте говорил о чем-то совершенно другом. Что же он хотел сказать? Для понимания этого необходимо создать правильную историческую перспективу.
Данте был свидетелем падения папского Рима, и понтифик на его глазах стал пленником ненавистного флорентийцу французского короля. Ось мира изменилась, и Италия, еще недавно бывшая тем центром, где скрещивалась власть духовного и светского правителей христианской вселенной – папы и императора – осталась заброшенной, ибо центр тяжести сместился в сторону Франции и ее короля, пленившего папу. В
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 93
