слишком тяжёлыми, слишком лёгкими, или ломались уже при изготовлении. Мой отец предпринял всё, чтобы организовать пожизненное обслуживание своих маркиз. Но с этим болтом он потерпел поражение, и это опять-таки означало, что после вкручивания последнего оригинального запасного болта у него бы больше не было работы. А если бы не было работы, он был бы свободен.
Когда я это поняла, снова выбежала в переднюю часть склада. На его письменном столе лежал один из его кассовых гроссбухов, тот, куда он вносил последние записи. Я раскрыла книгу, поискала и нашла самую последнюю запись. Она была сделана два дня назад. Ремонт маркизы у семьи Зоргалла. Я их ещё помнила. Это были марксисты маркиз. Семнадцать лет тому назад. И эти Зоргалла получили от Рональда Папена самый последний болт.
Чтобы удостовериться, я выбежала наружу, открыла багажник «фольксвагена Поло» и заглянула туда. Пустая коробка, его инструменты, ни одного болта. Я поискала в салоне, на складе, под верстаком, в спальне, даже в ванной, и тогда мне стало ясно: Рональд Папен израсходовал все болты до последнего, запас он пополнить не мог. Одним словом: с ним всё. Пожизненное обслуживание маркиз было привязано не к жизни маркизы, а к его собственной.
Он приехал домой, вписал в гроссбух эту последнюю работу по обслуживанию и закрыл книгу. Потом приготовил себе колбаску, проверил биржевые курсы, посмотрел телевизор и лёг в постель. И на следующий день он угас. Ровно в тот момент, когда он мог принять решение задать своей жизни совершенно новое направление. Он прилёг после того, как уже встал, потому что почувствовал себя как-то странно. Он закрыл глаза и умер. Он сделал это не намеренно, уж точно нет. Иначе бы он попрощался со мной. И я бы ему в этом воспрепятствовала, это точно. Или он так устал от своего наказания, что израсходовал всю энергию жизни. Мне этого никогда не узнать, но вообще-то это очень подходит Рональду Папену. Таким образом, он и после своей смерти оставался загадкой.
Я пила кофе и смотрела вглубь склада, и тут мне пришло в голову, что нужно сделать. Нет, собственно, это не пришло мне в голову, а прямо-таки ворвалось. Я бегала по складу, заглядывая во все уголки, начала смеяться, и мне тут же понадобилась музыка.
Я подошла к его стереоустановке. Последним, что он слушал, была одна старая пластинка. Я всё включила и опустила на пластинку иглу. Прибавила звук, началась музыка, и вошёл Алик. Я побежала к нему, подхватила его, и мы принялись танцевать. Под Манфреда Круга.
Когда тебя я вижу
Я право очень рад
Заботит тебя это или нет,
Но так уж оно есть.
Когда тебя я вижу
Тогда я очень бодр
И даже твоя маленькая тонкая улыбка
Лишает меня сил
Не знаю я совсем
Поймёшь ли ты меня
Но будет очень худо для меня
Если ты меня утратишь.
Алику понравилось, но он всё же был растерян:
– В чём дело? С чего у тебя такое настроение? – спросил он. Это показалось ему прямо-таки непристойным.
– Я знаю, что делаю. И я думаю, папе бы это понравилось. Да и тебе тоже. Я приглашаю тебя стать моим партнёром.
Двусмысленность этого приглашения была мне не столь очевидна, как ему, так мне кажется. По крайней мере, он улыбнулся, и я положила голову ему на плечо. Мы танцевали, пока не закончилась пластинка, потом я огласила ему своё видение ситуации. Мы, Папены, только и живём видениями, не опускаясь ниже. Ясно же.
– Мы перестроим этот склад. Причём в театр. Средняя часть будет сценой и зрительным залом. Гримёрные и реквизит расположатся там, сзади. А в передней части будет фойе и буфет. Для этого мы снимем эти старые раздвижные ворота в торце склада и расширим помещение. Будет и наружная гастрономическая площадка, приблизительно там, где раньше была лужа.
Я говорила быстро, нетерпеливо, но Алик слушал внимательно.
– Рядом со складом хватит места для парковки. И знаешь, кто будет отвечать за гастрономическую часть?
– Нет.
– Ты.
– Я?
– Ты. Есть ведь тунисская и русская еда. Мой отчим будет нас консультировать. Хейко в этом разбирается. Мы сделаем из этой штуки театр и ресторан. Понимаешь? И мы сохраним какие-то вещи от моего папы. Вот: его кассовые книги. И он архивировал для меня все программы минувших сезонов. Там у него записаны все пьесы, которые мы тогда играли. Без него не было бы ничего этого. Мы выставим эти кассовые книги в витрине как воспоминание о нём. А в фойе поставим его огромный и бессмысленный станок для вытачивания болтов.
От волнения я задыхалась.
– И что это будет за театр? – спросил Алик. По его голосу я заметила, что он заглотил наживку.
– Театр импровизации. Это было то, с чего мы с папой начинали.
– А-а. Понятно, – сказал Алик, которому уже хотелось устранить последние сомнения. – Но это же будет стоить кучу денег.
– И пусть. Это ничего. Поверь мне, – сказала я. А ведь я на тот момент ещё не знала размеров моего наследства.
– И как этот театр будет называться?
– Папен-театр.
Когда в тот же вечер я рассказала об этом Хейко, он, вопреки моим ожиданиям, завёлся. В общем и целом, он считал инвестиции в культуру выброшенными деньгами, всех людей искусства яйцеголовыми пустышками, а публику негодной клиентурой, потому что они предпочитали сидеть в зале вместо того, чтобы делать оборот при помощи напитков. Но идея Папен-театра пришлась ему по вкусу.
– Я люблю истории, – сказал он. – Истории – это всё для инвесторов.
Ему понравился и Алик, и наша идея объединить еду из Томска и из Туниса. Колёсики в голове у Хейко завертелись. Этим мы теперь и занимаемся. Я завершаю свой ангажемент в Кёльне, мы уже нашли архитектора, а на следующей неделе у нас переговоры с администрацией города.
Похороны состоялись позавчера.
Мой отец лежит теперь на кладбище в Мейдерихе. Этого он сам хотел. Мы не часто говорили о смерти. Но однажды я его спросила, хочет ли он кремацию. Мы тогда как раз ехали из Реклингхаузена в Гертен. Было жарко, и я сказала, что езда в его «комби» подобна огненному погребению. Потому и спросила его об этом. Он выпучил глаза и сказал: «Чтобы меня сожгли? Нет. О боже. Только представь себе это. Так горячо. Нет, ведь вспотеешь же до смерти. Неслыханное дело».
