толчка в спину.
— А я в окошко могу. Запросто. Хоп!
Он сделал резкий нырок в сторону, вскочил на подоконник — вот она, пожарная лестница, рукой подать, — обернулся, чтобы крикнуть победное: «Всем приветик!», и увидел: прижав обе руки пониже плеча, Анастасия Савельевна медленно оседает на пол.
Андрюха глазам своим не поверил: только-только стояла рядом старуха, прямая и негнучая, и на тебе — лежит неподвижным маленьким холмиком, будто вовсе не стало ее, ну вовсе, как это…
— Настасия… — дрожащим голосом окликнул Андрюха. — Настасия…
Не решаясь спрыгнуть и подойти к распластанному на половицах телу, он стоял, пригнувшись и вглядываясь в посеревшие щеки, в остренький кончик носа, в реденькие кудряшки, которые Анастасия Савельевна — по неизменной привычке своей молодости — аккуратно накручивала на папильотки каждый вечер…
Где-то близко татакал отбойный молоток, словно вколачивая в Андрюху мысль о том, что случилось непоправимое и причиной тому — он, он, и никто другой. Все Андрюхино существо сопротивлялось этой мысли. Ведь этого же просто не может быть! Хоть у кого про Андрюху спросить — подтвердят, что не способен он на такое… Да и кто сказал, будто виноват именно он, а не другой человек. Ведь никто не видел, как было дело. Никто во всем белом свете. И если убежать… Мелькнула подленькая мыслишка, заставив Андрюху оглянуться, и сгинула. Если не остаться здесь, тогда уж наверняка скажут, что это он доконал старушку и бросил, сбежал, слабак. Вон она и руку вовсе откинула. Придут, дверь откроют, а тут…
Он все же осмелился подойти к телу. Дотронулся до длинных, с аккуратно подстриженными ногтями пальцев. Они показались ему холодными, а щека стылой, ну не совсем еще, а как будто тепло вот только покинуло эту высохшую кожу.
Андрюха упал на колени и заревел:
— Настасия!.. Ну Настасия, миленькая, не умирай! Ну, пожалуйста, я тебя очень-очень прошу… Савельевна! — вспомнилось наконец.
Он плакал и бил себя кулаком по твердым острым коленкам, не чувствуя боли, а в дальнем, темном конце коридора, заставленном пыльными корзинами и баулами, кто-то тоже глухо оплакивал Анастасию Савельевну. Андрюха не сразу уловил эти звуки. Сначала послышалось — сдавленно всхлипнули там, в глубине дома. Потом почудилось — шелестят по полу чьи-то шаги, кто-то крадется сзади, оттуда, где никого не должно было быть.
Андрюха замер — побежали по коже предательские мурашки. Тот, невидимка, тоже притаился в пропахшей пылью полутьме. Притихли оба, выжидая, кто первый выдаст себя движением. Глухая, чуткая тишина густела, вязко обволакивала Андрюху. Он швыркнул носом, и в коридоре тотчас же шаркнули ногой.
— Кто там? — тихо спросил Андрюха.
Из коридора робко откликнулись:
— О-там.
— Эй! — смелее крикнул Андрюха.
В полумраке гулко откликнулось эхо.
Так снова оказался он наедине со старухой. И оттого, что опять опустел вроде б оживший дом, еще тревожней и горше сделалось на душе у Андрюхи. Словно не только в этой пустой и гулкой квартире, а на всем белом свете никогошеньки не осталось, как после большой войны…
Анастасия Савельевна очнулась потому, что кто-то бубнил и хлюпал носом над ней. Приоткрыла глаза и в полусознанье уловила, как совсем близко дернулось в радостном испуге мальчишеское лицо.
— Настасия, миленькая, ты живая, да?
…Уже лежа у себя в комнате на кушетке и приняв валокордин, Анастасия Савельевна все порывалась по-настоящему рассердиться на сидящего рядом Андрюху и не могла. И, что самое странное, не серчала на себя за такое попустительство, а еще и еще раз вспоминала обалдевшие от радости синие Андрюшкины глаза и те слова… Даже не сами слова — хоть бог ты мой, как давно не звали ее миленькой! — а радостное волнение голоса, от которого накатило на нее искренней заботливой нежностью. И вовсе не хотелось думать о том, почему прорезалось в мальчишке такое участие лишь после того, как он едва не отправил ее на тот свет.
Андрюха сидел на стуле притихший, искоса разглядывая порыжевшие от времени фотографии: со стен открыто и прямо взирали на него широколобые, яснолицые люди, чем-то очень похожие друг на друга — быть может, именно этой прямотой, которой не от кого таиться.
Самый молодой и бравый из них стоял во весь рост, облокотившись на гусеницу разбитого немецкого танка, и задиристо улыбался.
В комнате, тесно заставленной мебелью, разными вазочками, коробочками и флакончиками, пахло старой одеждой и книжной рухлядью. Над кроватью висел грифельно-темный диск репродуктора, так и оставшийся на прежнем месте с того времени, когда все надежды и горечи Анастасии Савельевны, связанные с окончанием войны, вместил в себя этот пепельно-черный круг. Андрюха пытливо скользнул по нему взглядом, но не решился спросить, зачем висит здесь некрасивая и наверняка такая же ненужная вещь, как тот дряхлый и сиплый колокольчик.
— Ты иди к себе, мне уже лучше, — дважды повторила Анастасия Савельевна.
Андрюха упрямо мотал головой. Все казалось ему, что стоит только уйти, как снова станет ей плохо, а вокруг — одни портреты. Даже окликнуть некого…
— Чего ты будешь тут со старухой?.. Мне вот и угостить тебя нечем…
— А это, у танка, кто?
— Сын, — сказала Анастасия Савельевна, свято веря, что так оно и есть. И, чувствуя на себе удивленный, пожалуй, даже почтительный взгляд, — по крайней мере, ей очень хотелось, чтоб взгляд был почтительным, — твердо повторила: — Да, сын!
При случае она всегда говорила так — вот уже тридцать семь лет. И хоть все эти годы никто в старом доме не верил ей, а некоторые позволяли себе даже посмеиваться над ней открыто, она стояла на своем: сын. Ведь он был сыном ее мужа. Они и погибли-то почти в один зимний декабрьский день: муж под Смоленском, сын — на Брянщине. Жена его, разлучница, поседевшей пришла к ней с этим известием, и смерть помирила их, двух немолодых уже женщин.
На той самой фронтовой фотокарточке сын очень походил на отца, каким она его знала, и со временем оба они стали для Анастасии Савельевны как бы одним, самым дорогим на свете человеком. У проходной завода, где работал муж инженером, а его сын — техником, поставили памятный обелиск ополченцам, ушедшим отсюда на фронт и не вернувшимся с войны. И каждую зиму, под Новый год, Анастасия Савельевна покупала на рынке красные гвоздики и относила их к обелиску. Каждую зиму, кроме последней. Вовсе плохи стали ноги, по лестнице не хотят идти.
— А кем он был? — спросил Андрюха, вглядываясь не столько в налитое крепкой уверенностью лицо парня, сколько в броские приметы войны, отчетливо видные на увеличенном любительском снимке: зияющую рваными краями пробоину, из которой еще курился дымок, застрявшую меж
