Бывает ли что-нибудь хуже,Чем мысль об утраченном времени?Куда лучше смерти отдаться,Чем жизнь проводить в ослеплении.
Глядя в сине-черную ночь больных глаз Моисея, Чарли наконец смог высказать Ребекке то, что вынес из этой странной встречи, из лжи Марго, из чудовищной веры его семьи. Из этого замкнутого маленького мирка, созданного Лавингами, где они не могли видеть правду друг о друге.
– Это неправильно, – сказал Чарли. – Это такой эгоизм, Ребекка. Вот что я хочу тебе сказать. Он отчасти еще здесь и все продолжает жить, совсем один. И ни разу ты не пришла к нему. Ни разу не пришла поговорить с нами.
– Чтобы сказать что? – Казалось, тугой узел ее извечного презрения немного ослабляется. – Что, по-твоему, могла я вам сказать?
– Не знаю. Что-то. Мне кажется, что-то должно быть. Мне так кажется.
– Ясно. Это тебе так кажется, – ответила Ребекка.
– Я не хочу сказать, что сам не виноват, – сказал Чарли. – Ведь я его пять лет не видел, ты знала? На пять лет я его оставил гнить в обществе нашей сумасшедшей матери. И знаешь что? Я по-прежнему не могу там находиться. Не могу больше ни дня.
– Мне жаль. Правда жаль.
– Ага. Так почему ты не пытаешься что-то сделать?
– Значит, ты считаешь себя вправе указывать мне, что я должна делать? – Голос Ребекки окреп. – Считаешь, что понял все насчет меня, и знаешь, что мне пришлось пережить?
– Так расскажи мне.
– Да пошел ты…
– Ладно.
Столько лет Чарли мечтал всего лишь об одном разговоре с Ребеккой, но теперь сам нажатием пальца отключил вызов.
Позже, забравшись на «сузуки» и удаляясь от Зайенс-Пасчерз и от Биг-Бенда, Чарли все еще думал о Моисее; он все еще думал об Оливере, который бродил где-то в пустыне, огороженной колючей проволокой прошедших лет, запертый там собственной семьей. Луна утонула за горой Чисос, и ночной мрак с трудом поддавался слабому лучу мотоцикла. Что лежало впереди? Страдания, которые Чарли пока видеть не мог.
Но даже тогда, ощущая в глотке порывы ветра, Чарли обнаружил у себя во рту собственные слова – заклинание, способное воссоздать историю, которая так и не появилась в его компьютере; способное также возродить и его брата. Мечту о том, как Оливер очнется, мысль обо всем, что могло бы случиться, которую Чарли по-прежнему не мог отогнать. Жил однажды мальчик, который провалился в трещину во времени. Даже сейчас, не зная ответов на свои вопросы, Чарли не мог не представить себе, как скрытая, таинственная ипостась его брата по-прежнему ждет Чарли в каком-то незримом месте, чтобы все ему рассказать. Но даже тогда Чарли продолжал блуждать во мраке.
Оливер
Глава двадцать вторая
Жил однажды мальчик, который провалился в трещину во времени, – а что потом?
Жил однажды мальчик, который провалился в трещину во времени, но правда заключалась в том, что провалился он не до конца. Половина мальчика осталась здесь, по эту сторону.
Оливер, какими были они, первые секунды после пробуждения? Наверное, ты решил, что все еще спишь. Сколько же, думал ты, придется тебе ждать в этом бесцветном сне? Но в этом сне время было неразличимо. Ты почувствовал во рту полиуретановый герметик, соединявший доски школьного пола вечером пятнадцатого ноября, и каждая секунда острой колючкой вставала в твоем горле. Но потом время потянулось, словно вата, в этой невесомой, белой кружевной дреме.
А потом? Постепенно твой светлый белый сон приобрел овеваемые кондиционером гипсокартонные очертания больничной палаты. Надо всем висела пуховая прозрачность, но постепенно она начала отступать. Теперь лица перестали расплываться. Ты мог видеть морщины и родимые пятна. Лица сменяли друг друга, словно узоры на шелке.
Врачи, медсестры, мать, отец и брат, священники, раввин, журналисты, учителя, незнакомцы. Только не Ребекка. Ты все еще видел сны.
Но потом далекое ворчание в твоих ушах превратилось в тиканье часов. Над тобой склонялось лицо матери. Она что-то тебе рассказывала. Что? Историю о твоем брате, и ее тон показался тебе странным. Конечно, она и раньше жаловалась на Чарли, но никогда столь откровенно. Никогда, во всяком случае не с тобой, она не говорила таким тоном, который в твоем детстве приберегала для отца.
– И, по правде говоря, я даже понимаю, почему такому мальчику, как Чарли, может показаться немного… тесно. Ему тяжело сидеть взаперти. Он целыми днями дома. Но разве он не понимает, каково ему, с его особенностями, было бы в обычной техасской школе…
Ты не знал, почему это произошло в тот момент, но именно тогда ты очнулся от своего глубокого белого сна. И теперь ты просто был сыном своей матери в больничной палате в середине дня.
