к возвращению, к тому самому «враhати». Они даже специально сделают ударение на этом: мол, не надо думать. А думать сразу очень хочется, потому что в этом слове какая-то другая правда слышится. И пусть так, пусть нет связи, но именно в сербском ее нет так, что ее отсутствие заметнее, ибо у них есть это «враhати», которое то же, что врач по звучанию, а у «нас» такой связи нет совсем. Ложная, обманчивая, звуковая этимология возникает именно в сербском, как если бы поглядел, прищурился, махнул рукой да и сделал как нельзя. Потому что на самом деле только так и можно, – как звук повелел. И если в Сербии все так, то немудрено, что она вместе со всеми своими «внешними» вещами заключена прямо в «око», потому что «щедрая», «веселая» доля вещей, наполняющая внешние вещи смыслом, действительно находится внутри, а «корень», некая изначальная метафора первоназывания, первичная «сказка» – близка к поверхности слова и повсюду находит себе братьев – родных и приемных.
Но что делает эту сказку именно сербской?
41. Белiй Анжео
В прислушивании к корню, а вернее, к звуку и звуковым связям слов и впрямь можно зайти глубоко, к таким смыслам, о которых даже не подозреваешь, которые могут поразить сознание своей нездешностью и одновременно правдивостью… Эта самая глубокая связь, уводящая с поверхности слова – как места сообщения живых, в его глубину, к мертвым – тем, кто под землей. Ибо слово – дом, а дом – для всех. И быть может, этот предельный нездешний смысл, держащий на едином стебле простое и удаленное, странным образом переворачивающий («врач» – «враг») смысл изначальный, и есть способность посмотреть на себя как на мертвого, чем придать жизни ее окончательную полноту… Но, по моим наблюдениям, в Сербии существует и еще один, добавочный смысл, присовокупляющийся к уже и без него достаточно сказочному единству языка.
Предчувствуя это, я не удивляюсь тому, что в кабинете отца меня в первый же день встречает изображение сербского святителя Саввы с тремя воронятами в руках (у нас – символы смерти). Сходным образом позже я не удивлюсь тому, что везде, на каждом углу мне будет встречаться Белiй Анжео, символ Сербии, – прекрасная, занесенная во все искусствоведческие компендиумы фреска XIII века. Несколько веков провела она невредимой в здании без кровли – что само по себе чудо, – а теперь в репродукциях и копиях распространяется по всей Сербии. Видимо, вместо портретов Тито.
И вот, сделалось великое землетрясение, ибо Ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба и сидел на нем; Вид его был, как молния, и одежда его бела, как снег; Устрашившись его, стерегущие пришли в трепет и стали как мертвые; Ангел же, обратив речь к женщинам, сказал: не бойтесь, ибо знаю, что вы ищете Иисуса распятого; Его здесь нет – Он воскрес, как сказал
(Мтф.; 28, 2–6).
Как долго я буду рассматривать на пути из Сербии в Черногорию это изображение смуглого, высокого, но всего точно круглого ангела в белых одеждах, сидящего на отваленном камне у входа в темную пещеру, где виднеется кокон пустых, похожих на бинтованную перевязку пелен, как если бы это сам крылатый ангел таинственным образом вылупился из них. Ангел указывает на пелены, а две женщины (две Марии), пришедшие, по легенде, к гробнице, в темных одеждах смотрят на него, чуть прикрываясь тканью в испуге. Так же, точно бы говорит ангел, из пелен смерти должны «вылупиться» и люди. И если каждый из христианских народов берет из Евангелия какой-то особенный любимый сюжет, как выражающий его самую главную мысль о себе самом, то Белiй Анжео говорит о возвращении сербов сквозь смертные врата. Это – обещание возвращения сербов.
Воронята в сказках возвращают живого от порога смерти, врачуют человека, давая ему глубинное знание человеческой природы, может быть, они делают из человека царя. Но ангел, получеловек-полуптица, говорит о становлении человека кем-то другим, гораздо более чистым, чем человек, о преображении самой формы человека.
И поскольку каждый новый смысл, присоединяемый к корню, действует на предыдущие как удар, как малая смерть, то этот последний чистейший смысл оказывается подвластен сознанию только в наиболее критическом и сложном его состоянии. Он вбирает в себя все предыдущие грани смысла, которые относятся друг к другу как сестра – к брату, как внук – к деду, и венчает их собою. «Ангел» и есть предельный смысл каждого сербского слова, то, до чего каждое слово должно дотянуться. Гора и поток, дерево и камень, пройдя все муки и смерти внутренних смыслов, должны родить в себе «ангела». Так, из подземных связных славянских корней и звуков врача-ворчуна-ворона-возврата-воровства (опасение кражи тела Христа, из-за которого и приставили стражников к гробнице – а они уснули, и камень был отодвинут) на корне каждого слова расцветает «цветок небесной святости» – ангел-врач. Точно так же как и сама сербская «святость» возникает из рода царей Неманей, отца, матери, братьев, правивших Сербией в лучший, византийский период ее расцвета, из коих пошел и сам святитель Савва и от коих, как от корня, дальше пошла Сербия в своей истории. Их святость – цветок народа, но и то, что постоянно возвращается как предельный, главный смысл этого народа. И все слова языка этого народа могут быть употреблены правильно. Все слова держат в себе истинный смысл, и это делает речь такой, как если бы внутри нее просто читалась книга, которая для народа в его истории окупается смертями, крестной мукой и страданием, но которая одновременно дает всю полноту жизни, полноту опыта каждому отдельному индивиду, живущему внутри народа.
Уже гораздо позже, в Москве, я узнаю о главном событии сербской истории: битве при Косово. Там возглавлявшему войско сербское князю Лазарю было видение перед битвой, явившийся ему ангел из Иерусалима (то есть Белый Ангел) предложил либо царство здесь на земле, либо сокровище на небесах, когда все сербы, старые и молодые, мужчины и женщины, войдут в Царствие Небесное, или в «книгу жизни». «Зачем нам царствие здесь, если Ты отвернешься от нас»,– печально, как говорится в песнях, ответил князь Лазарь. После этого князь погиб в битве, сербы проиграли и начался длительный период беспримерного пятисотлетнего страдания, когда их резали, убивали, выжигали деревнями, но Сербия сохранялась, как место веры, как имена погибших. «Быть сербом» – это ассоциировать себя с этой тяжелой историей, с прямым получением смысла своего бытия, с прямым договором с Богом, с тем, что «правда» всегда останется
