Не знаю, что Бен увидел в этой комнате, но он отскочил от люка как ужаленный.
Когда он повернулся, его лицо бледнее мела, а остекленевшие глаза широко раскрыты.
— Только не сюда, — бормочет он. — Давайте пройдем еще немножко.
Теперь его не узнать. Он другой. Как будто то зрелище наложило на него отпечаток. Его движения не столь решительны, он то и дело оглядывается на нас обеих, а затем отводит взгляд в сторону.
Я не задаю ему никаких вопросов. Очевидно, он пытается прийти в себя от того, что видел. Судя по выражению его лица, Грете этого лучше не знать.
Мы добираемся до своеобразного перекрестка: впереди тупик, а сам лаз разделяется. Двигаться дальше можно или вправо, или влево.
Бен быстро включает фонарик. Его луч освещает два узких лаза. Мы с Гретой стараемся понять, где находимся.
— Мне кажется, мы все еще в среднем коридоре, но только в самом его конце, — говорит Грета. — Значит, под нами зал для тренировок… и главный вход в здание. Это нам не подходит. Там негде спрятаться. Если пойти туда, — она показывает влево, — то мы придем к кухням. Если же направо, то попадем прямиком…
Бен
— Итак, каков наш план? — Я еще не решил для себя: попасть на арену — это хорошо или плохо?
Грета отвечает мне нарочито медленно и четко, как будто я безнадежно глуп:
— Мы должны идти прямиком на арену.
— Зачем?
Вместо нее отвечает Хошико; девчонки соображают гораздо быстрее меня.
— Сегодня вечером цирк закрыт, верно? — Я киваю. — Итак, во-первых: там будет темно. Во-вторых: там сейчас никого нет — что нам только на руку. В-третьих: это наша арена! В отличие от полиции мы знаем каждый ее дюйм. Каждый пожарный выход, каждый закулисный коридор. Там, по крайней мере, можно переждать опасность.
Теперь, когда она все разложила по полочкам, мне это тоже кажется очевидным. Я выключаю фонарик, и мы движемся по узкому проходу дальше.
Я стараюсь не думать о том, что было в той комнате. Я пытаюсь, но картинка стоит перед моими глазами.
Прямо подо мной открытый контейнер с телами, у которых отсутствуют конечности. На вершине огромной кучи костей, сухожилий и внутренностей — голова мальчика, которого я совсем недавно держал на руках, пробитая пулей.
Анатоль: бедный израненный мальчик, которого они сначала подожгли, а затем выстрелили им из пушки. Что с ним будет? Я закрываю глаза, чувствуя, как подступает тошнота.
Радуясь тому, что можно сосредоточиться на чем-то другом, я двигаюсь дальше по коридору. Вскоре лаз становится просторнее. Низкий потолок уходит вверх, и я с облегчением двигаю затекшей шеей. Здесь даже есть металлическая лестница. Она ведет наверх, где, похоже, находится еще один чердак.
Мы молча поднимаемся по ней, и я снова включаю фонарик. Перед нами огромное помещение, заполненное вешалками и коробками с одеждой.
— Это она, — шепчет Хошико. Она смотрит на меня, и ее глаза светятся. — Арена!
Хошико
Мне слегка жутковато здесь, среди стеллажей и стоек с костюмами, молча ожидающих своих артистов. На меня будто в ожидании смотрят призраки номеров, в которых я принимала участия.
Воспоминания заполняют мою голову. Стоит мне посмотреть на какой-то костюм, как он тотчас переносит меня в былые времена. Мой номер. Рев толпы. Меня вновь гложет предательское чувство принадлежности к цирку. Есть что-то такое в свете софитов, в волнении зрителей, благодаря чему я, каждый вечер балансируя на грани жизни и смерти, ощущала себя живой.
Так было раньше, одергиваю я себя. Цирк — моя тюрьма. Он забрал моих родных. Он отнял у меня прекрасную Амину. Я чувствую, что Бен рядом со мной, Грета — с другой стороны. Я беру их за руки, и мы стоим там, наш маленький тесный круг.
Эти два человека, Бен и Грета, единственные, кто у меня есть. Они единственные, кто мне дорог.
У нас действительно есть одно существенное преимущество: мы хорошо знаем это место. Мы провели здесь много времени во время репетиций, Амина, Грета и я. Иногда мы сидели здесь в ожидании нашего номера, чтобы затем спуститься на трапеции вниз, к затаившим дыхание зрителям. Иногда, наоборот, нас подтягивали сюда, чтобы зрителям казалось, будто мы исчезли прямо во время выступления, или чтобы переодеться в новый костюм, или взять необходимую бутафорию.
Бен снова включает рацию. Она тотчас оживает.
— Двенадцатый? Ты там? Мы все ждем.
Он щелкает фонариком и, проигнорировав вопрос, поворачивается ко мне.
— Времени у нас в обрез.
Из рации вновь доносится голос:
— Двенадцатый? Двенадцатый? Все ясно. Там что-то случилось. Отправьте туда еще одного человека. Нет, лучше десять. Давайте уничтожим этих крыс раз и навсегда: сколько можно тратить на них драгоценные силы и время.
Бен кладет фонарик на пол. Через весь чердак протянулся низкий, длинный луч. В его тусклом свете я вижу усталое лицо Бена. Он измучен и испуган. Я тоже. Просто я себя не вижу.
Он тяжело вздыхает.
— Думаю, нас скоро найдут. Есть какие-нибудь идеи?
Бен
Несколько секунд царит молчание. Мы пытаемся придумать хоть что-нибудь. Увы, лично мне не приходит в голову ничего. Нам остается лишь спуститься на арену, а там положиться на волю случая.
