«ориентировки» о том, что Германия под видом репатриированных пленных засылала в Советскую Россию шпионов. Именно на этом основании производились многочисленные аресты[1411].
БЫВШИЕ ВОЕННОПЛЕННЫЕ В УСЛОВИЯХ ЭМИГРАЦИИ
Вопреки принципу добровольности репатриации политика немецких ведомств была направлена на выдворение максимального числа бывших военнопленных на родину с целью освобождения от них жилищного и трудового рынка Германии. Одним из действенных способов давления стал первоочередной роспуск хорошо оборудованных лагерей и перевод их заключенных в менее благоустроенные. Подобные меры и предупреждения о скором снятии с довольствия не останавливали прошений военнопленных о разрешении на пребывание и дарование гражданства. К концу 1921 г. немецкие ведомства утвердились во мнении, что преобладающее большинство до сих пор не воспользовавшихся отправкой «попытаются под любыми предлогами даже в такое тяжелое время остаться». Для экономии государственных расходов на их содержание было решено прекратить практику насильственного возвращения с работ в лагеря, заменив ее быстрым освобождением и переводом на самостоятельное содержание[1412]. Последние лагеря были распущены в течение лета 1922 г.[1413]
Еще в период существования лагерей при поддержке русских эмигрантских и иностранных благотворительных организаций в них функционировали ремесленные школы и мастерские. После роспуска лагерей их контингент создавал так называемые «русские колонии», финансируемые старым РОКК и подрабатывавшие садоводством и изготовлением поделок[1414]. Наряду с крупными поселениями образовывались небольшие общежития, содержавшиеся благотворительной организацией «Союз помощи русским гражданам»[1415]. Жители подобных колоний соглашались на любую работу, однако не получили доступа к рынку труда, так как немецкие профсоюзы прикладывали все усилия, чтобы предотвратить иностранную конкуренцию. Наиболее желанным заработком являлось преподавание русского языка на курсах или частным лицам, наиболее востребованным — работа домашней прислуги[1416]. В равном положении с солдатами оказались бывшие офицеры, которые вследствие тяжелого материального положения были вынуждены заняться физическим трудом. Газета «Руль» сообщала об их трудоустройстве в ремесленных артелях, шахтах и поместьях[1417]. Для защиты своих интересов оставшиеся в Германии военнопленные попытались организовать собственный союз, отправляя соответствующие запросы германским властям, а также письма с просьбой о поддержке во все благотворительные учреждения[1418].
По данным Й. Баура, только в Германии осело около 20 тыс. бывших пленных солдат и офицеров царской армии[1419]. Многие рассредоточились по другим центрам русского изгнания от Франции до Китая, Австралии и Аргентины. Бывшие военнопленные генералы и высшие офицеры сыграли значимую роль в истории военной эмиграции. В.И. Масалитинов некоторое время возглавлял отдел Общества господ офицеров лейб-гвардейской 1 артиллерийской бригады в Югославии. А.Я. Усачев, эмигрировавший в Китай, занимал должность начальника 2 участка внутренней охраны КВЖД, затем преподавал в Северо-манчжурском университете. Н.И. Глобачев возглавлял Союз инвалидов в Берлине, а с 1935 г. являлся начальником отдела РОВС в Германии. Значительный вклад в развитие этой же организации в Париже внес И.А. Хольмсен, занимавший должность начальника 1-го отдела, затем главного казначея и генерала для поручений при председателе организации. Его перу принадлежат статьи в журнале «Часовой», а также две книги по истории мировой войны[1420]. Н.Н. Мартос и А.Н. Розеншильд-Паулин работали чиновниками военного министерства в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. Последний опубликовал в эмиграции статьи по истории военных действий русских армий в Восточной Пруссии[1421]. Капитан ГШ П.Н. Богданович редактировал журнал «Парижский вестник». В.В. Добрынин, являвшийся членом Пражского исторического общества и кружка по изучению мировой войны, опубликовал книгу «Борьба с большевизмом на Юге России. Участие в борьбе Донского казачества»[1422].
V.4. Воспоминания о плене в межвоенной коммуникации
Репатриированные в Советскую Россию бывшие пленные Первой мировой получили возможность, по крайней мере, в первые годы после возвращения активно перерабатывать собственный опыт и тематизировать его в рамках общественной дискуссии о войне и революции. Огосударствление общественных организаций и монополизация политики памяти способствовали «оккупации индивидуальной памяти»: значимые ранее события и лица были забыты, действительные воспоминания вытеснены с целью подстраивания под навязываемые сверху шаблоны интерпретации произошедших событий[1423]. Тем не менее, обращение к мемуарам военнопленных, прошедших двойной фильтр групповой и государственной цензуры, позволит реконструировать процесс превращения переживаний плена первой современной войны в структуры коммуникативной памяти. Сравнение публикаций показывает, что процесс насильственного нивелирования переживаний в условиях господствующего дискурса привел к стиранию в мемуарах различий между опытом австрийских и германских лагерей. При сохранении фактологического каркаса (географические названия, упоминания пленных союзников и т. д.) воспоминания бывших в Германии пленных наполнились теми же идеологическими кодами и интерпретациями плена, что и мемуары заключенных австрийских лагерей. В связи с этим представляется необходимым привлечь к дальнейшему анализу мемуары военнопленных, вернувшихся из Австро-Венгрии.
«ВСЕМ ПОГИБШИМ ПОД ЖЕЛЕЗНОЙ ПЯТОЙ ИМПЕРИАЛИЗМА В УСЛОВИЯХ УЖАСНОГО ГЕРМАНСКОГО ПЛЕНА ПОСВЯЩАЕТСЯ…»[1424]: ВОСПОМИНАНИЯ ВОЕННОПЛЕННЫХ И СОВЕТСКАЯ ПОЛИТИКА ПАМЯТИ
Важным каналом переработки переживаний плена в соответствии с толкованиями мировой войны, сформированными партийными и государственными структурами, стала деятельность Истпарта, инициировавшего постоянный сбор материалов и свидетельств о героической истории революции и Гражданской войны[1425]. Бывшие военнопленные, возведенные в ранг «революционеров за границей», приглашались к активному участию в создании «мифа основания» советского государства. Потенциальным авторам выдавался «конспект-минимум» для систематизации материала, который на первый план выдвигал пропагандистскиеусилия, деятельность партийных организаций и связь с ЦК и заграничными органами[1426]. Мемуары, соответствующие заданным идеологическим стандартам, публиковались в журнале «Пролетарская революция», наиболее удачные вырастали до объемов отдельных изданий[1427]. Нежелательные материалы, не представляющие «партийного, политического значения воспитания»[1428], оседали в архивах института. Для расширенных публикаций в качестве авторов выбирались старые партийцы и рядовые участники мировой войны, прошедшие становление «от добровольца старой царской армии до убежденного и стойкого красноармейца». Воспоминания последних обладали особой ценностью, так как позволяли представить «весь трудный и мучительный путь, которым терпеливый (до поры) царский солдат шел к революции»[1429]. Еще одним возможным полем обсуждения переживаний стали материалы для агитаторов и сборники воспоминаний к 10-летию «империалистической» войны. Главный редактор одного из подобных сборников, М. Охитович, отказался от использования опубликованных ранее текстов и инициировал создание воспоминаний в нужном идеологическом ключе. В свете Рапалльских соглашений в этом издании описывался лишь австрийский плен[1430].
Заложенные в публикациях образцы интерпретации переживаний способствовали возникновению самоцензуры среди членов бывшей маргинальной группы, стремившихся перевести символический капитал памяти в капитал социальный. Из первоначально многослойной среды воспоминаний в процессе институциональной обработки были вытеснены и исключены неудобные, а подходящие под господствующий образец были возведены в статус шаблона.
В мемуарах, опубликованных при советской власти, вернувшиеся из плена использовали простые и легко воспринимаемые властными институтами и общественностью
