о себе, иначе Саше придется очень трудно в жизни, его будут звать единоличником и хлебнет он горя, потому что в нашей Советской стране не любят тех, кто не такой, как все. Конечно, можно и даже нужно стараться быть лучше всех, но делать это надо потихоньку, не обижая таких, как все. Иначе, мол, меня будут дразнить и докорять, в общем, не любить и мучить за мои пятерки.
– А из-за двойки не переживайте, я не стану ее учитывать, когда буду выводить оценку в четверти, – пообещала Елена Викторовна.
В те годы никому из наших учителей не приходило в голову заявлять, что все дети одинаково талантливы, уникальны и т. д., такого учителя сочти бы нездоровым на голову, а уж в нашем-то рабочем городке – просто-напросто образцовым психом, без подмеса. Учителей не заставляли видеть в каждом неуче и прогульщике ранимую натуру и бесценную личность, и поэтому учителя, по сути, вели урок для тех, кто сам хотел хорошо учиться. Отличники и хорошисты были для учителей смыслом их работы, а значит, и жизни, только благодаря им преподаватели могли хоть как-то смиряться со своей каторжной участью. И отличники получали незримую власть над учителями. Еще и потому, что время от времени в школу приходили комиссии из гороно, один-два инспектора; они садились на задних партах. Мы с Кузьмичевым, заранее «настропаленные» учительницей, были готовы идти к доске и звонко, без запинки отбарабанивать ответ – специально для глаз и ушей комиссии из гороно.
А к двоечникам-троечникам учителя относились как к досадному, неизбежному обстоятельству. Им прямо при всех внушали, что они не заслуживают в своей жизни ничего хорошего, что все и всегда будет у них плохо и они никем не станут, будут презренными работягами. Именно учителя, вчерашние простолюдины, больше всех прочих из числа так называемых совслужащих открыто и откровенно презирали работяг, прочили двоечникам эту участь, хуже которой якобы ничего быть не может. Что ж, если судить по тогдашнему Егорьевску, в чем в чем, а в этом смысле учителя, пожалуй, были правы…
А вот отличники и хорошисты – совсем другое дело. Все в школе знали, что лучшие ученики – это те мальчики и девочки, которые когда-нибудь станут главными людьми в стране. Вернее, так: именно из их числа будут принимать в большие начальники.
Никто и представить не мог, что лет через сорок-пятьдесят двоечники и прогульщики дождутся своего часа, что власть нежданно-негаданно (даже для них самих!) перейдет к ним. У них откуда ни возьмись появится свой в доску вожатый, и по его разрешению (призыву?) неучи станут массово мстить отличникам и хорошистам за свои школьные двойки, за то, что в детстве у них не было никакой мечты, которую можно было бы назвать мечтой.
И такие, как я и Кузьмичев, окажемся внизу, а те, кто в далеком 1971-м прыгал и размахивал руками перед моим лицом – да-да, наверху. Тупая сила и прежде была на их стороне, но проявлять ее по любому поводу им мешало отсутствие поддержки со стороны учителей и родителей, то есть – власть имущих, которые могут поставить в угол и лишить мороженого. Кто бы мог подумать, что в «прекрасном далёко» обретут они, в довесок к своей тупой силе, еще и тупую власть? Ибо – какая сила, такая и власть, как я узнал позже на уроках английского.[23]
Нельзя давать власть тем, кто в ранние свои годы не стремился к познанию мира и не имел своей детской мечты. Кто же дал эту власть двоечникам и хулиганам? Очевидно, такие, как я и Кузьмичев. А то кто же? Больше некому. Отдали сами, как когда-то пластмассового зайца в песочнице. В какой момент это произошло? А в тот самый момент, в той самой песочнице.
И момент этот уже не вернуть, его не «переиграть». Как не вернуть и не переиграть тот далекий весенний день, когда я с любовью и нежностью назвал Иванову стервой.
Тупая сила, частью которой стала Иванова (вместе с прочими ивановыми, петровыми, сидоровыми), не позволит, не даст переиграть. Она стала непреодолимой, эта сила, она отросла и одебелела. Ей больше не нужно чье-то разрешение, чтобы съесть мороженое. Эта сила возьмет его сама, по праву победителя, как законный трофей.
* * *
А что же Левка Моисеев и Лешка Сысоев? Может, мы рассорились, перестали дружить? Ничуть не перестали. Все продолжалось, как раньше, будто и не было этой пляски с улюлюканьем – на радостях, что я получил двойку. Мы по-прежнему оставались добрыми приятелями, друзьями даже.
И не обиделся я на них нисколечко, просто принялся ждать-поджидать, когда наконец окажусь я в МГУ, среди таких же, как я, парней и девчонок, еще недавно бывших в своих классах, как и я, «не такими, как все». И там, в университете, мы будем радоваться своим победам, а не чужим поражениям. И будем очень счастливыми. Потому что чужому горю радуются тогда, когда нет своего счастья.
И стал я тогда же, в начале семидесятых, как-то по-новому прислушиваться к чеканному голосу диктора, возвещавшему по радио о прорыве дамбы в США, когда погибли больше ста человек; о самоубийствах безработных в капиталистических странах. В такие моменты голос диктора звучал торжественно, словно говорил он о нашей очередной победе над буржуями. Чему они там, в этом радио, радуются? И почему все это их радует?
А в солнечный денек первого сентября 1971 года, ближе к обеду, я вприпрыжку, «поскоками», прибежал домой, и бабушка встретила меня радостная, и я хвастался своей первой пятеркой.
– Вот бы хорошо-то, если так и дальше, Санёга!
Мы пошли к Князевым, и дядя Миша собрал всех во дворе, начал наигрывать на гармошке вальс «На сопках Маньчжурии». Пашка, сверкая глазами, победоносно оглядывал присутствующих, словно говоря: «Вот видите, какой у меня папа! Он все умеет! И он меня всему научит, и я тоже буду все уметь!»
А бабушка всё дивилась потом, когда уж мы вдвоем были:
– Ну надо же, Мишка трезвый, да в такой день! Не иначе, где-нито собака сдохла…
Эту присказку – «собака сдохла» – бабушка повторяла всякий раз, как случалась какая-нибудь невидаль. А когда я спрашивал, при чем тут собака, бабушка объясняла на полном серьезе:
– Ну вот ты представь: мужик каждый день пьяный мимо того места проходит, где собака живет, идет по улице, мыслéте выписывает, и собака уж издалека его видит, лаять начинает. А тут вдруг однажды мужик трезвый появился, и собака так удивилась, что у нее глотка отнялась и она умерла. Вот почему и говорят, когда случается то, чего не было никогда: собака, мол, сдохла.
И хоть дядя Миша прожил на свете еще немало лет и виделись мы с ним постоянно, однако в памяти моей он так и остался тем дядей Мишей, каким был в тот день, первого сентября 1971 года: счастливый из-за починенной гармошки и от того, что не разучился на ней играть; молодой и голубоглазый, с широким русским лицом и каштановыми, без сединки, волосами.
Он погиб в конце восьмидесятых, когда поехал в Большое Гридино, к приятелю-участковому Кольке Захарову. Мотоцикл его давно крякнул, пришлось пересесть на велосипед, что по наступившим временам было даже и не так начётисто. Был он трезвым или пьяным – не берусь сказать, но те, кто убил дядю Мишу, пьяными были точно, да и не скрывали этого: мол, ну, по пьяни все это случилось, чего уж там… Ну, пошутить хотели, а вышло совсем даже не смешно.
Шутка заключалась в том, что эти двое поддатых, ехавшие на мотоцикле с коляской, завидели впереди себя дядю Мишу на велосипеде да и решили созоровать – подшибить его под зад коляской, свалить на обочину. «Ну, не рассчитали, что нам теперь, в тюрьму садиться за это?» – искренне, с обидой недоумевали убийцы.
Удар коляски был такой силы, что у дяди Миши оторвало ногу чуть ли не по пояс, он умер на месте. И, как во времена моего детства, была заключена мировая – убийцы оплачивали дяди-Мишины похороны и поминки. Тетя Марина вздыхала: «Все равно ведь не вернуть Мишаню, какой мне прок с того, что те двое сядут? А тут все-таки люди хоть как-то загладят свою вину, оплатят мои расходы…»
И не дала посадить убийц мужа, выхлопотала им прощение. А в милиции – и рады стараться, рады дело замять, чтоб статистику хоть
