Глава 17
Где-то наверху оглушительно, как пистолетные выстрелы, захлопала крыльями сова, внизу, подо мной извивались, переползая через корни, черви. Я открыла глаза: на утреннем, нежно-оранжевого цвета небе, влажная от росы, висела полная луна, разбегались в разные стороны, точно пылинки, звезды. Голова болела. Я прижала к лицу холодные мокрые ладони, почувствовала, как свело замерзшую челюсть. Ночь всплывала в памяти смазанными пятнами, расплывающимися знаками: запылившиеся таблетки, отрывистые фразы из полузабытых заклинаний, летний ливень, под которым мы вымокли до нитки.
Я повернулась на бок, попробовала дотянуться до Робин, но нащупала только траву. Я села – мир закачался, поплыл перед глазами.
– Робин? – Голос у меня был надтреснутый, в горле першило. Я закашлялась, сплюнула и снова окликнула: – Робин?
Первые лучи солнца раскалывались, проходя сквозь плотную листву, небо тоже раскололось надвое инверсионным следом реактивного самолета, рев которого постепенно стихал вдали; над школьными зданиями щебетали птицы, кирпичные стены под косыми лучами утреннего солнца казались свежевыкрашенными. Я медленно, с трудом распрямилась, кости как солома, мышцы дряблые, словно накачанные водой. Повернулась и увидела, что кто-то медленно раскачивается на ветру над асфальтированной площадкой, вцепившись руками в цепи качелей: щиколотки скрещены, на одной ноге – белая туфля, ногти на другой накрашены бирюзовым лаком.
– Робин, – окликнула я, – Робин.
Так странно, сколько раз я произнесла это имя, может, это вообще было единственное слово, которое я в тот день выговорила и готова была повторять вновь и вновь: Робин, Робин, Робин. Я побрела к ней, чувствуя, как хрустят колени, бегут по икрам мурашки, по лодыжкам стекает роса. Смявшаяся куртка валялась на земле; я подняла ее.
– Робин, – позвала я. Голова ее была немного повернута в сторону, веки приопущены, ресницы мокрые от росы.
– Робин. – Я положила ладонь ей на руку. Рука была холодная, на ощупь неживая, как у пластмассовой куклы. Я стиснула ее, ущипнула, похлопала по обнаженной коже, впилась пальцами в ее бедро – от ногтей остались лунки.
– Робин, – в очередной и последний раз проговорила я – без толку, имя безответно растворилось в воздухе. Я отступила на шаг назад, склонилась над ней, вцепилась в плечи, опустилась на колени у ее ног. Рядом, под осколком стекла, валялся окурок самокрутки – и я поняла, что наделала.
Я сунула руку в карман куртки, стекло врезалось в пальцы, я стиснула кулак, почувствовала как потекла кровь. Глядя в белое лицо Робин: потрескавшиеся губы, синие пятна на щеках, серые тени под скулами, – я достала из кармана осколки пузырька из-под белладонны. Листки прилипали к моей окровавленной ладони, я поняла, что убила ее: яд, обернутый в папиросную бумагу самокрутки, светящейся в ночной темноте красным огоньком, проник между пальцев.
Я много чего могла тогда сделать, но не сделала ничего. Могла вызвать скорую, родителей, полицию. Могла позвонить Алекс, или Грейс, или Аннабел, попросить о помощи. Могла во всем сознаться, сказать правду о случившемся, страшную правду о девушке на качелях.
Но ничего этого я не сделала.
Я сидела у ее ног, смотрела на нее, молча умоляла снова дышать.
Потом распрямилась, пробормотала ее имя, снова взмолилась. Еще раз посмотрела на нее: синева под ногтями, белизна закатившихся глаз. Уже провалившиеся холодные влажные губы, еще мягкий язык, след от зубов на большом пальце.
Когда, интересно, ее найдут и в каком положении? Я представила себе ее тело обмякшим, гротескно, тошнотворно, неподобающе рухнувшим на траву. Я расстегнула браслет на ее левой руке, обвила им левую цепь качелей и застегнула снова; потом сняла свой собственный браслет и прикрепила им ее правую руку к правой цепи, умоляя Робин оставаться такой, какая она была в тот момент, – прекраснее, чем она мечтала.
Потом я поехала домой. Села в тот же дребезжащий автобус, прошла по тем же улицам; остановившись у русалки, выкурила сигарету, зашла в лавку на углу, купила новую пачку. Помахала миссис Митчелл, выгуливавшей неугомонно заливавшуюся лаем собачонку; дождалась, пока она захлопнет дверь, двинулась дальше. Вошла в дом, налила себе чашку чая, прошла мимо вздыхавшей во сне мамы; поднялась по ступеням, открыла дверь, заперлась изнутри.
Легла на кровать и уставилась в потолок. Моргая, я видела ее в смутных тенях, мелькавших перед глазами. Я постаралась не закрывать глаза, дождаться, пока она откроет свои, с закатившимися куда-то под череп зрачками. Дальнейшее представлялось неизбежным: шок от новости, бесконечные сообщения по телевидению, стук в дверь, полицейские, задающие вопросы, ответы на которые им прекрасно известны. Я – последняя, кто видел ее живой. Где я была в такое-то время и где в такое-то? Когда мы расстались? Была она тогда еще жива или уже мертва?
