и осознание скорой и страшной кончины.
Девушка в зелёном сарафане подпустила его совсем близко, она стояла на невысоком пригорке, луна освещала её стройную фигурку, а ноги укрывал туман, и потому казалось, словно она плывёт по воздуху… И когда Спиридон уже был готов броситься на неё занёс топор и ощерился, она вдруг кинулась прочь от него, в самую топь!
– Стой! – страшно заорал Спиридон и выронив топор упал в попытке ухватить девушку за край сарафана.
Он лежал на мокрой от туманной росы траве и смотрел на девушку, которая стояла на кочке, окружённой черной болотной водой. И только теперь, когда пронзительно-яркая луна осветила лицо девушки, Спиридон вдруг осознал, что это вовсе не та… не Луша!
– Лукерья! – пронзительно закричала Глаша, а это была именно она, – Я привела тебе твоего жениха! Верни мне моего Ваню! Прошу!
Могильным холодом обдало лежавшего на земле Спиридона, душа встрепенулась, почуяв скорую смерть, но тело всё словно оцепенело, и он не смог даже пальцем пошевелить.
Глава 6
Страшно и грозно зашумел бор за пригорком, резкие порывы ветра рвали вершины елей, мотая их из стороны в сторону. Туман словно свернулся подобравшись, и скрылся, растворился, оставив после себя только пахнувшую болотной ряской мокредь.
Спиридон лежал на траве, силы оставили его, и он был готов принять то, что уготовил ему Бог в наказание за содеянное. Всю свою долгую, и прожитую в беспокойстве и страхе жизнь он всегда остерегался этой топи, которую в народе прозвали Лушкиной… С некоторой поры он вообще не любил воду – даже в самый страшный зной не бывал ни на речке, ни к малому пруду близко не подходил. Особенно ненавистно ему было малое озерцо, которое в один год, давным-давно, разлилось перед самою топью, словно в насмешку над черными болотными водами. Вода в этом озерце была чистая, прозрачная до того, что песчаное дно, усыпанное белыми камешками, было видно, как на ладони.
Бывало, когда ребятишки соседские малыми совсем были, как только распогодилось теплом и вода в озерце прогревалась много раньше быстрой и звонкой Койвы, звали они дядьку купаться, но Спиридон всё отнекивался, дескать, не до того, делов и без того навалом! А если уж и удавалось ребятне вытащить его, то он сидел босой на бережку и к воде не подходил. Всем говорил, кто спрашивал, что в детстве тонул и сильно напугался, вот теперь к воде только в бане расположение имеет.
И вот теперь, когда расступилось перед ним туманное марево, Спиридон увидел… отражение своего лица в черной болотной воде. Он лежал на самом краю болотной топи и с ужасом смотрел на Глашу, которая на него и не глянув простирала руки к нависшей над болотом луне.
Глаша звала, звала, выкрикивая страшные для Спиридона слова, и совсем скоро ей ответили. От густой чёрной тени, которую отбрасывала низкая кудрявая ива, росшая в топи на небольшом островке, отделилась слабая, искрящаяся в свете луны тень. Следом за нею плыло густое сизое облако тумана, страшны были его очертания, но сильнее их пугала Спиридона светлая тень девушки…
Тень остановилась напротив лежащего ниц мужчины и словно ожгла его взглядом. Девушка поправила косу и потёрла запястья, как если бы они у неё болели… Потом она перевела взор к стоявшей на кочке Глаше:
– Не испугалась… Привела мне моего милого…, – шелестел над топью её серебристый девичий голосок, наводящий ужас на Спиридона, – Забери своего Ванюшку… и прости меня, прости…
Спиридон устало поднялся на дрожащие ноги, лицо его приобрело умиротворение… обречённость сменилась усталостью, он поднял глаза и посмотрел прямо в лицо стоявшей перед ним невесомой девушки. А та протянула к нему руку, только в лунном свете возможно было это ласковое и страшное прикосновение, словно горячей волной ожёгшее Спиридонову щёку:
– Постарел ты, Спиридонушко, измаялся. И я без тебя истосковалась, замерзает душа, плачет, зовёт… Сама не хочу, а словно тут держит кто, не пускает туда, где светло и покойно… А от топи мне и на шаг не уйти…
– Устал я, Луша, устал! Прости ты меня, милая! Прости, Христа заради!
Девушка рассмеялась, серебристый её голосок разнёсся далеко над топью, забурлила тёмная вода, что-то загудело и раздалось эхом по округе. Глаша кинулась к Ване, который оказался рядом с нею на берегу и в недоумении озирался вокруг.
– Глаша? А ты как тут? И… разве теперь ночь?! Ведь вот только утро было…
Глаша обняла его и что-то ему шептала, а Ваня вздрогнул, увидав, как нечто тёмное и живое наползает к ним с болота, он вскочил на ноги и закрыл собой Глашу.
Тут оба они увидели, как распрямил Спиридон сгорбленную спину и сделал шаг навстречу девушке, которую он звал Лушей. Морщины его словно бы даже разгладились, фигура снова приобрела прежнюю стать. Глаша и Ваня с испугом и изумлением смотрели на такие чудные перемены…
– Устал я, Луша…, – проговорил Спиридон и протянул руки к девушке, – Устал бегать, устал так жить… Прости меня, Луша, прости любая моя…. Всю жизнь душа томилась по тебе… устал…
И только успела Глаша вскрикнуть, а Ваня кинулся было удержать, но не поспел. Шагнул Спиридон широким шагом туда, в чёрную блестящую топь, тянувшую к нему свои черные плети. В одно мгновение поглотила Спиридона тьма, черная, беспроглядная, словно его и не было…
Искрящийся Лушин силуэт помутнел, лицо её, едва видимое теперь в свете луны, стало отрешённым, приобрело горестное и даже злое выражение, заклубился вокруг неё сизый туман, в котором угадывался мужской силуэт. Объял он Лукерью, вздрогнула она то ли от доли, то ли от душевной муки…
– Уходите скорее…, – прошелестел тихий голос, – И знайте, никогда и никого без вины Лушкина топь не возьмёт! А виноватые – остерегитесь! Только вы теперь опаситесь, страшная эта ночь… бегите! – последние слова Лукерья отчаянно выкрикнула, и тут же пропала во тьме.
Завыл ветер, снова тревожно зашумел бор позади сидевших в обнимку Глаши и Вани. Луна посерела, её закрывали налетевшие невесть откуда облака.
– Бежим скорее, – крикнула Глаша и начала неистово тянуть Ваню за собой, на ещё освещённую луной тропинку, когда остальная топь медленно скрывалась во мраке.
Они бежали по тропке, и
