еще юн и безбород, но уже не в пример Аяру серьёзен и строг.
– Как установится санный путь, пойдём в полюдье. Каждый из княжичей съездит в Кутум на погляд и пригляд – у старика двое дочерей. Такова моя воля.
Старейшины закивали, стукнули палками о пол в знак поддержки. Но потом слово взял самый скрюченный из них Скорпунь – жрец с белёсыми, выцветшими глазами. Он был так стар, что даже Остромысл не мог припомнить его без седой, в пояс, бороды и таких же длинных, белых волос.
– Добро, князь-батюшка. Дозволь и нам теперь словцо обронить, – голос у него был удивительно твёрдый, но скрипучий, будто больной. – Видим мы, что мать-земля не приняла нашу последнюю жертву – золотого солнца больше не видим, слишком рано ныне серость опустилась. Не будет земля родить в следующее солнце от того, что забыли о ней. Мало было жертвы, все ушли тебя, князя, встречать, прославлять.
– Это что же ты хочешь сказать, старик? – серьёзно спросил князь.
– Хочу сказать, что твоею волей жертвы матери-земле не досталось. Нужно вернуть всё её, задобрить новой – сильной и красивой, тёплой. Овцой, шерстью, снедью…
Старик замолчал, недовольно пожевав сморщенными губами. Остромысл знал, о чём он так хотел сказать, но умолчал. Раньше, когда нынешний лес только пробивался к небу тонкими стволиками, для матери-земли готовили более щедрую жертву – красивую, дородную, понёсшую детей мать заворачивали в одеяло, сотканное нетронутыми девицами, и отдавали богам. И не бывало голода, не бывало засухи, бабы рожали крепких, здоровых детей – так говорили старцы. Но последней, кого так отдали, была бабка Остромысла. Её сын, Остромыслов отец – князь Бурелом – вырос, стукнул кулаком по столу и заявил, что такой ценой урожая никому не будет нужно: баб, рожающих ребятишек, не останется, да и оставшиеся сироты без материнской груди помирают. Старейшины и жрецы пугали всех карами, голодом, и мором и бездетностью. Но бабы как рожали, так и продолжили, детей даже больше стало почти во всех родах, кроме одного. Отколовшееся племя ушло за вал городища, поселилось в лесу у самого капища. Они пытались сохранить старые традиции, усерднее молились богам и не уставали напоминать о человеческих жертвах. Поговаривали, бесследно сгинувшие в лесах, да речке молодки и девы – на самом деле их жертвы. Потому и земля родит. Остромысл в это не верил, мало ли людей леший уводит в глубину черного леса, а уж сколько тонет и малых, и молодых, и старых – не пересчитать.
Чтобы не сердить стариков, Остромысл не стал с ними спорить. Он медленно кивнул и согласился принести в жертву всю новую, осеннюю шерсть. Девы соткут из неё ритуальные покрывала, вышью красной нитью мольбы и пожертвуют. Хотя лучше бы девы соткали из этой шерсти тёплые рубахи. Голышом зимой околеть можно и без божьего наказания.
* * *
Получив наказ отца передать сёстрам поручение, Аяр взволнованно шел по длинному светлому коридору терема, силой стараясь не сжимать ладони в кулаки. В груди так жгло огнём, что он не мог глубоко вдохнуть. Неужели отец и впрямь решит его в Кутумские земли отправить? Так далеко от дома. От братьев. От сестры.
Ноги сами привели его в комнату старших княжичей, вместо горницы сестриц. Там у окна стоял Корьян, прижав кулак к губам. Он даже не обернулся, когда Аяр вошел и плотно притворил за собой дверь.
– Скажи мне, Корьян, знаешь ли ты, о чём батюшка думает?
– То мне не ведомо, – медленно сказал брат и обернулся, глянув через плечо. – Но ты сам пораскинь думками-то, что будет? Ты у нас старший княжич, надёжа и опора, тебе и укрощать соседские земли с кутумской девицей на пару.
– Но я… – Аяр задохнулся и не смог сказать, что он не может, не может уехать.
Но Корьян, казалось, его понял без лишних слов, развернулся, поведя плечами. Проницательный, как отец, он всё прочитал по братскому лицу и кривая, будто сломанная, улыбка, исказила его черты.
– Я желаю тут остаться не менее твоего. Если не более.
Корьян взглянул на брата тёмными, ничего не выражающими глазами. Аяра будто укололи невидимой, но очень болезненной иглой. Он будто понял, о чём говорил брат, но не мог до конца осознать это и облечь в слова.
– Что ты хочешь сказать? – наконец, спросил он, чтобы увериться: брат чувствует тоже самое. Он тоже не хочет уезжать, потому что…
Но Корьян резко дёрнул головой и безмолвно прошел мимо старшего брата, толкнув того в плечо. Аяр прикрыл глаза, чувствуя, как по линии этого толчка между ними залегла тёмная, глубокая борозда.
5
С того злополучного утра наказание для Соловейки закончилось. Засов на её комнате не запирали, к общему столу под низкие своды светлицы она должна была ходить сама. Отец на неё больше не обращал внимания, братья если что и говорили, то только промеж собой.
Аяр теперь всё больше заседал с отцом и остальными братьями в княжеской палате, и она так до конца не уверилась, простил брат её, или нет. Только раз он явился в девичью светёлку и передал батюшкину волю: нужно было им сначала спрясти всю шерсть, а потом соткать из неё ритуальные покрывала. Но даже тогда Соловейка не смогла поговорить с братом. Только вечером, уже перед самым сном, она одним глазком подглядела в дверную щель комнаты старших княжичей. Там Хлын помогал Аяру надеть пропитанную лечебным отваром рубаху. Соловейка подумала, что могла бы сама ему помочь, омыть раны, наложить лечебные травы – хоть так загладив вину, но не решилась войти в мужскую горницу. Княжич Корьян иной раз на неё так поглядывал из-под тёмным бровей… Соловейке казалось, что какая-то невысказанная дума у него на душе.
Да и у неё была такая же тяжелая дума. Никак она не могла забыть о холодной реке, в которой чуть не утонула. Она не помнила, как очутилась на руках князя. Открыв глаза, увидела только его пышную, черную, хоть и начавшую седеть изломанными молниями бороду. Будто сам бог-громовержец по нему стрелял, да промахнулся, только опалив. Он и сам был похож на громовержца, особенно, когда сердился, а все старались попрятаться и не высовываться. Соловейка тоже пряталась за косяками, а за общим столом не отнимала взгляда от тарелки. Но перестать думать об утренней, туманной реке не могла. Её так
