href="ch2-308.xhtml#id192" class="a">[308]. Как мне представляется, Достоевский пренебрегал развитием цветового чувства, доставляющего форму вещи и ощущениям, и если «цветовое» все-таки появляется, то его удельный вес в световом режиме минимален. Не чувствуется необходимости в интенсивном «окрашивании» предметов, лиц, пейзажей, нет насыщенной цветовыми бликами атмосферы дня или утра. Одиночный цвет, даже вспышка, небольшая импульсация цветового пятна так и остается декоративным убранством сцены или пейзажа. Что удивительно в позиции Ремизова и перед чем испытываешь невольное восхищение – это его способность к гиперчувствительному миметизму. То, что он делает, похоже на интерпретацию классических образцов отечественной литературы у Мережковского, Розанова, Белого, в которых результат достигается благодаря личной силе миметического присвоения чужой идеи. Только миметически присвоенное может быть понято. Первоначальная выборка раздражителей совершенно произвольна, зато миметически она совершенна и точна. В литературе Достоевского бред и сопровождающие его явления – например, ауратическая доминанта цвета, красного!зеленого, появляется одновременно; один (красный) на фоне другого (зеленого). Другие части зрительного спектра живопись Достоевского почти не использует или использует крайне редко. Цвет лишается всякого, даже декоративного качества, он – не украшение. Это двуцветие красного/зеленого, постоянно упоминаемое, оказывается, имеет, помимо привычного цветового значения, еще и клиническое[309]. Мало того, в этих цветах мистически отражается цвет камней Апокалипсиса[310].
Двуцветие действует как символ припоминания, указывающий на первоначальную сцену насилия: «Был уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты сквозь зелень стоящих на окне цветов прорывался целый пук ярких косых лучей заходящего солнца и обливал меня светом. Я поскорее закрыл опять глаза, как бы жаждая возвратить миновавший сон, но вдруг как бы среди яркого-яркого света я увидел крошечную точку. Она принимала какой-то образ, и вдруг мне явственно представился крошечный красненький паучок. Мне сразу припомнился он на листке герани, когда так же лились косые лучи заходящего солнца. Что-то как будто вонзилось в меня,, я приподнялся и сел на постель…»[311]Так, Ставрогину вспоминает тот день… Красное – на – зеленом – цветовой символ плотского, неудержимо звериного сладострастного начала. Нечто вроде ядовитого укуса, затем действие яда, проникшего в ослабленное тело героя, захватывает его целиком, появляются признаки распада и смерти.
4. План и время
Подведем некоторые итоги. Теперь ясно, что в литературе Достоевского традиционная схема времени прошлое/настоящее/ будущее не просто мало используется, но исключается из реального (экзистенциального) времени. Время временность, современность – это среда, не линия эстафет, а множество одномоментных истечений и пульсаций, «вспышек», <о>взрывов» в переживаниях, причем опознается Достоевским только время «рассказываемое», экзистенциальное, которое заполнено и заполняется событиями. Время внесобытийное, незаполненное, не является временем.
(1) Представление схемы времени. Какое бы время из традиционной схемы мы не взяли, ни одно из них не имеет особого статуса, их область существования едина и не может разделяться. Настоящее время, или то время, которое возникает перед нами, указывая на себя как на событие, я называю деиктическим. Такое событие не требует интерпретации: «Вот оно, это событие, только свершилось, только что было, и может быть только так!» – в мгновение свершения, открытое всем другим событиям, проходящим через время настоящего одной волной. Настоящее как объективное время – это форма деиктического события, на него достаточно указать, чтобы, во-первых, оно стало событием и, во-вторых, тут же исчезло, чтобы получить определенное место в памяти. Иногда настоящее замедляет ход, растягивается, становится предельно вязким, потому что события в нем не свершаются, задерживаются, хотя готовы свершиться… На фоне вечного настоящее дробится на бесконечно малые единицы мгновенного, подобно тому, как тьма, полумрак и другие способы затемнения пространства получают статус идеальной среды, способной воспринять любую световую интенсивность, вспыхнуть, оставить след, осветить. Время настоящего будто бы есть и не есть. Действительно, можно ли говорить о настоящем, что оно воспринимается, если оно обладает текучей временной формой, исчезающей, крайне неустойчивой? Можно, но лишь в том случае, если мы придадим ему трансцендентную форму – форму вечности. Настоящее же текуче, неопределенно, мгновенно и не имеет никаких оснований для существования, оно бесформенно и случайно. Вот почему оно нуждается в такой форме времени, которая бы противостояла его исчезновению.
Не только романы, но и письма, дневники, записные книжки Достоевского выдают особое отношение к будущему. Здесь есть и пренебрежение и надежда на исполнение в нем самого времени. Что-то свершается, каждое мгновение ускользает из времени настоящего, хотя только в нем оно проявляется. Публицистика Достоевского – пример полной вовлеченности во время настоящего, писатель – участник происходящего. Близость к событию не позволяет ему дать отстраненное и потому адекватное целостное изображение текущих событий. Однако статус хроникера-рассказчика в романе все же иной: с трудом отличая себя от происходящего, поскольку погружен в него, он пытается выйти за границы настоящего с помощью контроля над скоростью происходящих событий. Стоит сказать о том, какое время Достоевский «не знает». Отсутствует связка прошлое-будущее, но действует другая: настоящее-вечное, минимально краткая длительность и максимально большая, сверхбыстрота и сверхмедленность. Что значит не иметь будущего? Это значит не проектировать, это значит составлять такие планы, которые постоянно корректируются, отменяют друг друга, ни один из них не может стать «последним». Вспомним о «плане планов», так вот такой метаплан, или план трансцендентальный, отсутствует. Но именно такой план, который не есть план (по одному определению), оказывается планом (по другому). Нет линейного протекания, но есть вертикальная ось времени, на ней – срез отдельного мгновения… Будущее возможно, как род силы событийного взрыва, «мгновенной вспышки», оно ожидаемо, но как близкое предчувствие завершения всех времен, или наступления конца (известный эсхатологизм времени). Именно эта финальная сила (катастрофическая) вполне случайным образом сводит мельчайшие мгновения настоящего в одной точке, центростремительно вовлекая их в воронку вечности и, следовательно, исполняя. Но разве можно считать будущим временем то, что, свершаясь, отнимает у нас само время?
Отмеченная А. Жидом особенность ритмической кривой катастроф в романах Достоевского, это vortex, водоворотное движение дает нам динамический слепок этого невообразимого движения, форму настоящего времени в системе действующих сил, отрицая всякое значение трансцендентального плана истории (линейной) в логике будущих событий. «Вместо ровного и медленного течения событий, как у Стендаля или Толстого, у него (Достоевского) бывает момент, когда эти события скрещиваются и связываются в узел, образуя своего рода концентрическое сплетение; это – водовороты, в которых элементы повествования – моральные, психологические и внешние – теряются и снова отыскиваются»[312]. Эту идею подхватывает Ж. Катто, придавая ей более общее значение с точки зрения времени мощи: «Ускорение поражает больше всего.<…> В действительности – это восходящая кривая с
