Наше появление их обеспокоило, ишь, засуетились, заверещали.
— А ты кто?
— Я? Яшка…
— Что ты тут делаешь, а, Яшка? — я подхожу осторожно. У этого героя под рукой револьвер, и что-то подсказывает, что не для антуражу.
— Я? — взгляд его затуманенный проясняется. — П-подыхаю, п-похоже.
— Похоже, — тут я спорить не стал. — Вытащить? Тут же врачи быть должны. Спасут.
— Не, — Яшка облизал губы. — Толку-то… всё одно на каторгу. Да и не спасут.
Он приподнял руку.
Кровь тут снова яркая, отчего и кажется ненастоящею, будто на Яшку ведро краски вывернули.
— Добей? — предложил он.
— Обойдёшься. Стрелять будешь?
— Не… там пусто… — он попытался оттолкнуть револьвер, но силёнок не хватило. И от малого этого усилия Яшка покачнулся и начал заваливаться на бок.
— Чтоб…
Стоило бы уйти. Сам виноват. А я не исповедник, чтоб в последний путь провожать. Но почему-то не ухожу, а бросаюсь на помощь.
— Пить есть? — Яшка сипит. И странно, что он до сих пор дышит.
А ещё странно, что кровь его не приманила тварей. Нет, они вон есть, держатся неподалёку, стервятники, однако не приближаются.
Мелкие. Трусоватые.
— Нет.
— Жаль… воды хочу… а никак…
— Чего вы сюда полезли-то?
Бледный этот парень не вызывал ненависти. Скорее уж недоумение. Сколько ему? Лет двадцать с виду, а это ж ерунда совсем. Ему бы жить и жить.
— Ты не понимаешь… — он облизал сухие губы. — Не понимаешь…
— Не понимаю, — чего тут спорить. — Объяснишь, раз пока ещё тут?
— У меня брат был… старший. Учился… его на каторгу сослали. А он не революционер, он просто…
— Рядом стоял?
— Смешно?
— Ничуть. В каторге смешного нет.
— Да… мамка заболела. Отца в отставку попросили. Раз сын в революцию… денег мало… а он умер, брат. Он не был… не из наших… провокатор. Понимаешь? Собрал… собрания… — Яшка глаза прикрыл. — А сказали, что покушение готовят…
— И ты за брата?
— Я за справедливость! — это прозвучало громко и Яшка закашлялся. — Я… ты… ты мамке скажи, чтоб не ждала… я ей…
— Не рассказывал?
— Нет… скажи… несчастный случай. Или разбойники. Соври чего-нибудь. Пожалуйста.
— Совру, — это обещать легко. — Я письмо напишу. Хорошо?
— Спасибо.
— Ты только скажи, кому.
— Мария Егоровна Сковринская… Тверь… — голос его затихал, а рядом невыносимо остро пахло лилиями. И я заставлял себя повторять адрес. Обещать-то легко, но обещание придётся выполнить.
Её присутствие я ощутил затылком.
Обернулся.
— Доброго дня, — я держал Яшку за руку. — Его заберешь?
— Уже.
— Он вроде неплохой… чтоб… всяко лучше меня в его годы. Он хотя бы за идею шёл.
А я за бабки и обещание хорошей жизни, не для всех, но для меня лично.
— Думаешь, разница велика? — нынешнее обличье Моры невыразительно. То ли мещанка, то ли горожанка, среднего возраста и внешности такой же. Захочешь, толком не опишешь.
— Понятия не имею, — я закрыл Яшке глаза. — А… тут что? Границу проломили?
— Да.
И понял, что большего не скажет, что вовсе показалась она не мне, наверное, а Яшке. Он вон мёртвый улыбается. Надо будет тело как-то вытащить.
Передать там родителям.
Или революционеров не передают?
Не знаю.
— Я его ищу, — чувствую себя неловко. — Этого человека, который проводит эксперименты. Опыты. Над людьми и тварями. Над… мне кажется, что ему до твоего мира дела нет. Ему в нашем власть нужна. И сила… ну и так-то… но я его остановлю. Во всяком случае попытаюсь. Честно.
Кивок.
— И только… скажи, ты говорила, что мой отец умер, но его душа к тебе не пришла. Так?
Снова кивок. Ныне Мора не разговорчива.
— А не может такого случиться, что он вовсе не умер?
Потому что мысль эта давно уж меня не отпускала. Не в том смысле, что я днём и ночью страдал от незнания, скорее уж сидела где-то там, занозою.
— Нить жизни оборвалась, — Мора ответила не сразу. — Но души нет.
— А если… скажем… нить жизни оборвали… ну, каким-то ритуалом. Или вот клиническая смерть. Она ж нить жизни обрывает, так?
Кивок.
И взгляд насмешливый. Ну да, смешно думать, что она не знает о клинической смерти.
— А потом его просто… вот… оградили? Или спрятали. От тебя. Я ведь не ошибусь, сказав, что мы связаны? Нет, может, и ошибусь, но… ты ведь при желании меня найдёшь? Отличишь от других людей.
Снова кивок и такой, медленный, задумчивый.
— И его бы ты могла найти, так? А он это знал. Или предполагал там. Но не хотел эту связь сохранять. Если собирался сделать что-то, что тебе не понравится категорически. Более того, сделай он что-то такое, ты бы могла его остановить, верно? Сама оборвать нить жизни?
— Сама — нет. Не жизни. Но забрать душу и разум — да.
Ага, хорошее уточнение. Тоже будет над чем подумать.
— Вот… тогда… мог он?
— Не знаю, — Мора вновь задумалась. — Люди обладают живым умом. Люди умеют лгать. Не знаю. Но если так…
Она прищурилась.
— Найти его.
Ну да, куда ж мне без высоких-то указаний. Сказав это, Мора повернулась спиной, явно вознамерившись уйти.
— А мне-то дальше куда⁈ И с этой дыренью что делать?
Она обернулась.
— Уведи детей Светозарного, чтобы я могла залечить раны своего мира.
Ну, худо-бедно на инструкцию тянет.
Осталось отыскать этих самых детей Светозарного. Даже гадать не надо, о ком речь.
Миры касались друг друга нежно.
Осторожно.
И по больничному коридору поползли серые ковры мха, мягкие, пушистые. Мои ноги чуть проваливались, и при каждом шаге над мхом поднималось облачко серебристой пыли.
Стена.
Мертвецы… мертвецов почти не видно, мох укрыл и их. А вот что запах лилий, так со временем выветрится. Главное, что стены раздвигались, и вот уже моховая равнина сменяется другой, с серой щёткой травы. Эта будет жёстче, и стебли её уже цепляются за штаны, словно желая удержать меня.
Не удержат.
Я иду.
Небо сизое. И серое, будто подплесневевшее, оно почти сливается с такой же серой равниною. Пахнет… иным миром. Но хоть не лилиями, уже спасибо. Самое интересное, что я чувствую направление, связь, соединившую меня
