Что черно́, не бело́,Ватерлоо, Ватерлоо,Ло-ло-ло.
Я сам слышал, как рабы пели эту песенку в сумерках, возвращаясь с плантаций. Едва ли они воспевали победы герцога Веллингтона.
Те, кто работали на плантации, влачили жалкое существование. Благодушное небрежение Эдварда означало, что все управление поместьем оказывалось в руках самых бессовестных садистов, каких мне выпало несчастье наблюдать в этих местах. Что превращало людей, не лишенных умственных способностей и даже некоторого образования, в безжалостных тиранов вроде годвиновского Фолкленда[53]? По закону, надсмотрщики имеют право назначать рабам наказание не более десяти ударов плетью в присутствии наблюдателя. На самом деле они оказываются так же щедры на порку, как старый мистер Эллис на сексуальные милости. Пострадавшие негры не могли требовать ни наказания виновных, ни компенсации.
Население Монпелье представляло собой целый самодостаточный народ, но этим народом дурно управляли. Я любил Эдварда, он был человеком беззлобным, но легкомысленным. Впрочем, легче от этого не становилось. Я подозревал, что в мое отсутствие он продолжает традиции своего отца и берет к себе в постель черных женщин. Я поймал несколько неприязненных взглядов, брошенных Гекубой, одной из служанок, когда мы сидели за столом. Ньютон проговорился, что она любит сидеть на коленях у хозяина и нарезать мясо в его тарелке, но не решается настоять на своих правах «при докдоре». Я пытался представить, как Эдвард относится к ней. Вероятно, она казалась ему забавным ребенком, хорошенькой игрушкой, помогающей скоротать вечер.
Эдварду недоставало ответственности, чтоб управлять этим крошечным государством. Однако это было дивное место, расположенное в предгорьях лиловых гор.
Мельница была одним из немногих каменных строений в Монпелье – помимо каменного изолятора. Я стоял на ступеньках и наблюдал, как группа рабов идет по тропинке. Их плечи согнулись под тяжестью тростниковых стеблей. Они несут стебли прямо к измельчителю и опускают в полость для размалывания. После того как сок выжат, измельченный жмых используют в качестве топлива. Иногда рабы уносят его, чтоб крыть им свои дома. Ничто не пропадает зря. Белый пенный сок стекает по стокам в печи, а потом собирается в горячем котле, и его гасят известью. Прозрачная жидкость затем поступает во второй котел. Работа перегонщика тяжелая и требует умения, такие люди обычно высоко стоят в иерархии рабов на плантации. Оставшаяся патока – меласса – тоже идет в дело: ее смешивают с дрожжами и получают бражку, из которой потом делается крепкий ром. С загустевшей жидкости снимают пленку, она поступает в охладители и кристаллизуется в гранулы. Это – сахар-сырец, его относят в сушильню и оставляют доходить. Остатки, не сформировавшиеся в сахар, перегоняются в некрепкий спирт, после второй дистилляции – в ром.
Мне нравится, что ничто не пропадает зря.
Я стою и смотрю, как чистый жидкий сахар бурлит в деревянных стоках. Один из перегонщиков, которому я в прошлом году вылечил руку, подходит ко мне, кланяется, нерешительно берет мою протянутую ладонь и спрашивает, останется ли «докдор» на новогодний маскарад. Я говорю, что непременно останусь.
– Эдо хорошо, эдо хорошо, – загадочно повторяет он несколько раз. Только много позже я понял, что значили его слова.
Негры отмечают Рождество пышным маскарадом – маскарадом «Джона Кану». Я обнаружил, что все поместье уже пронизано праздничным настроением. Оглядываясь назад, я понимаю, что воодушевление среди рабов отчасти было связано с их надеждами на свободу. Широко обсуждались меры против рабства, предложенные местным самоуправлением, и многие негры считали, что освобождение – что-то вроде второго пришествия – уже на подходе. Говорили, что всем рабам раздадут земли в подарок от короны. Я был на церковной службе в Монтего-Бей, где баптистский проповедник – страстный молодой негр – в жестком белом воротничке и начищенном костюме с чувством декламировал слова Священного Писания, подчеркивая голосом поразительно радикальные фразы, прежде чем приступить к трудному делу толкования.
Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса; все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе (Послание к галатам, 3: 26–28).
– Ни один из нас не раб в глазах Господа. Когда Иисус сказал: «Я есмь путь и истина и жизнь»[54], он объявил себя путем к свободе. Вы узнаете истину, истина вас освободит. Во Христе нет места различию между свободным и рабом. Потому мы все – одно в Иисусе Христе, – рокотал он.
Аргумент казался ясным и неопровержимым. Ньютон, стоявший рядом со мной, нашел эти доводы крайне убедительными, и отважился спросить моего мнения. У меня недостало сердца сознаться в своем неверии. А также пояснить, что мой атеизм требует мер еще более решительных, чем царство любви в иной жизни. Здесь, в Царстве мира сего, должны мы найти спасение. Или нигде. Я думаю о Франциско и его противоречивых убеждениях. Он был ревностным католиком. Однако в его жилах текла кровь республиканца. Рабство для него было порождением деспотичного дьявола, который сам был рабом гордыни, зависти и похоти. Когда Бог создал землю, он отдал ее в свободное владение всем людям, независимо от расы и происхождения. Для Франциско – и тут наши взгляды полностью совпадали – отмена рабства была простой, неизбежной истиной, справедливостью, о которой не приходится рассуждать и спорить. Все люди рождаются свободными и равными. Из этой великой правды вытекают Права Человека. Он, по крайней мере, дожил до отмены рабства – пусть не в Америках, но хотя бы на Карибах.
