Жили на Тверском бульваре. Мне пять лет исполнилось, когда увезли меня из Москвы. В восемнадцатом году. А памятник Пушкину помню… Смутно, конечно. Будто во сне видел…
О прошлом Северцев говорил подчеркнуто сухо, без выражения, будто читал отчет. Было ясно, что он старается не проявить чувств, возбуждаемых воспоминаниями, так как, по-видимому, не желает показаться своему новому знакомому человеком сентиментальным и недостаточно мужественным.
Вообще для уха Донцова его русская речь звучала непривычно, слишком «книжно», что ли. В интонациях ее не слышалось разговорной живости.
– Эмигрировали через Одессу, – продолжал Северцев. – Была у меня еще сестренка трех лет. Похоронили в Варне. Так сказать, на православной земле. В Париже отец долго не мог найти места. Все, что удалось привезти с собою, быстро прожили. Наконец, мой папа, инженер, статский советник и дворянин, устроился на железную дорогу проводником. Должность почти лакейская, но он утешал себя тем, что всякий труд служит ко благу общества. У матери от всех этих пертурбаций открылась скоротечная чахотка, на докторов денег не было. Умерла. Отец отдал меня в русскую школу-интернат. Сам стал попивать. Умер назад тому пять лет. Перед смертью признался мне, что несколько раз ходил в советское посольство, хлопотал о возвращении на Родину. Заставил меня поклясться, что я непременно вернусь в Россию, как только достигну совершеннолетия. В религию ударился старик перед кончиной. Я, говорил он, лишил тебя Родины и тем взял на душу великий грех. Ты должен искупить его, иначе во веки веков не будет моей душе прощенья. С той поры, собственно, по-настоящему-то и почувствовал я себя русским и стал думать о Советском Союзе, как о Родине. Что нам вбивали в головы в школе о большевиках, не буду пересказывать – сами понимаете. Но в Париже появились советские журналы, книги советских писателей. Их я стал читать, им и верил. Ну, сначала не то что верил, а хотел верить, хотел гордиться Родиной, не только прошлым ее, но и настоящим. Но здесь мысли свои приходится скрывать. Большинство моих сверстников, школьных товарищей, настроены по-другому. Дядя – брат матери – бывший офицер. У него разговор один – шомполами их, подлецов, да веревку на шею. То есть вам, большевикам.
– Это ясно, – кивнул Михаил. – Теперь о Брандте.
– Года два назад на одной вечеринке познакомился я с Юрием Ферро. Красивый парень, немного похож на Блока. Хорошо говорит, по-своему думает, не повторяет, как попугай, раз заученное. Этим он мне понравился. К тому же стихи пишет. Иногда печатается в газете «Возрождение». Даже вот запомнились строчки:
Сохраню святой любви ростки я.
А когда мне выпадет счастливый фант
Я приду к тебе, моя Россия,
И вплету ромашки в аксельбант.
– Красноречиво, – сказал Михаил. – Он, что же, собирается прибыть в Россию в качестве жандарма или свитского офицера?
– Вы насчет аксельбанта? Да нет, он не монархист. Это так, для красоты слога. Ну и нашим, конечно, нравится – погоны, аксельбанты, темляки и прочие аксессуары. Изредка мы с ним встречались. Разговаривали. Он немножко не от мира сего, романтик, но парень порядочный. Помогал, чем мог, находил для меня раза три случайную работу. Сами понимаете, не очень-то приятно пользоваться дядиной добротой. Как-то осенью сидели мы в русском ресторанчике. Угощал, конечно, Юрка, – у меня в кармане, как всегда, вошь на аркане. Подают солянку с расстегаями, водку в запотевшем графинчике. Злость меня забрала… Понимаете: уязвленное самолюбие… Вот, говорю, кабы не проклятая революция, сидели бы мы сейчас с тобой у Тестева, угощал бы не ты меня, а я тебя, и был бы я не безработным с эмигрантским видом на жительство, а студентом Московского университета. Не чета, говорю, твоей нормальной школе, одни традиции чего стоят – Герцен, Бакунин, Грановский… И раньше у нас такие разговоры – мечтания происходили. Чего уж скрывать – завидовал я Юрке отчаянно…
– И в этой зависти не последнюю роль играла Лора Шамбиж?
– Да, она благоволила к Юрке – красавчик. Ну вот, он и говорит: «Могу устроить тебя в одно богоугодное заведение. Но заранее предупреждаю – дело опасное, боевое. Требуются туда люди-кремень, причем недолюбливающие большевиков. Ты, говорит, конечно, нигилист, но это, пожалуй, неплохо – в деле, которым ты будешь заниматься, трезвость и скептицизм тоже не на последнем счету».
Я заинтересовался, слово за слово, он открыл мне, что речь идет о разведывательной школе в Германии и о работе в Советском Союзе в пользу германской разведки. Признаться, в устах Юрия это прозвучало несерьезно – ведь я его считал всего лишь богемным романтиком. Но Юрка сказал правду.
– С Брандтом встречались?
– Беседовали. У него дома на улице Рамбюто. По-русски говорит, почти как мы с вами.
– О чем же он говорил?
– О священной миссии освобождения родины от большевизма. Фюрер Адольф Гитлер горячо сочувствует белому движению и думает только о возрождении русской культуры, ради которого готов предпринять великий крестовый поход. И я как истинный патриот России обязан уже сегодня вступить в борьбу на стороне райха. Я, само собою, поддакивал, скрежетал зубами от ненависти к большевикам и посмеивался в душе.
– И все же завербовались?
– Да. Во-первых, сразу получил вспомоществование, и дядя перестал ворчать. А во-вторых, понял: это единственный способ попасть на родину. К тому же не с пустыми руками. Решил: в России явлюсь в ОГПУ, авось не расстреляют. Но не так-то быстро продвигалось дело – начались проверки. Ухо приходится держать востро.
– Многих из завербовавшихся вы знаете?
– Семерых. Все – мои однокашники.
– Как настроены?
– Будут служить немецкой разведке верой и правдой.
– Брандту известно, что вы все знакомы друг с другом?
– Не думаю. Нас вызывали по одному и строго-настрого запретили кому-либо, даже родителям, сообщать правду о предстоящей работе, но мы друг с другом поделились и даже решили, если дело дойдет до открытой борьбы, живыми в руки Чека не даваться и стоять друг за друга насмерть. – Он горько усмехнулся: – А теперь я должен назвать чекисту их фамилии.
– Вам бы не хотелось? – быстро спросил Михаил.
Северцев тряхнул шевелюрой:
– Приятного мало.
– Но ведь они – ваши враги.
– Я понимаю. Да вы не беспокойтесь, можете записывать фамилии.
– Нужны не только фамилии, но год и место рождения каждого. И самое главное – их фото.
– Дарить друг другу фотографии у нас в школе считалось слюнтяйством и телячьими нежностями. Хотя – у меня есть карточка Юры. Летом в Булонском лесу фотографировали друг друга.
Не вставая с места, Антон дотянулся до этажерки,
