заставили душу смириться с утратой. Они позволили мне перегореть, но не сгореть.
- Не вините себя, Глеб, - подойдя ближе, Бельский вновь положил руку мне на плечо. - Вы действительно ничем не могли помочь. Ни матери, ни отцу. А теперь другой вопрос: где вы были?
- То есть, как это где? Мне голову проломили. Вон и шрам еще есть, - я прикоснулся к бритой макушке, провел рукой по покрытому зеленкой шву. Вопрос Бельского был настолько глупым, что от удивления, я не смог даже возмутиться.
- Я не про тот день, когда убили ваших родителей. Где вы были последние два месяца?
Я повернулся к нему, взглянул в его спокойные, заинтересованные, лучащиеся добротой глаза, скользнул по хитрой улыбке.
- Я так понимаю, что здесь, - осторожно произнес я, пытаясь угадать ответ.
- Телом, - кивнул Бельцев. – Телом, Глеб Александрович, вы были здесь. Но где был ваш разум? Что вы помните о последних двух месяцах?
Глава 35
Я рассказывал. Он слушал внимательно, сидел с блокнотиком молча, и записывал что-то химическим карандашом, но ни разу не прервал мой рассказ.
Несколько раз к нам подходила Инга, несколько раз, по просьбе Бельского приносила чай и воду для меня. Я не секунды не сомневался, что она туда что-то подмешивает, потому как у воды был странный солоноватый привкус, как у минеральной, что мы пили с дедом Федором, когда в тайне от отца не несколько дней съездили на море.
Воспоминание согрело душу. Я помнил, как смеялся дед, когда неудачно свалился с мостика в воду, помнил каким галантным он был с дамой, на вечерних танцах. Помнил, каким он был суровым, когда собирался встрять в конфликт двух компаний офицеров. И каким спокойным он стал, когда позволил себе махнуть на них рукой и разрешить конфликт самим.
Это было настолько приятное воспоминание, и оно настолько сильно контрастировало с тем дедом Федором, которого я знал и которого так не любил Сергей Сергеевич Сонин – мой отец.
Я сглотнул. Сонины!
Я помнил их имена. Помнил эмоции, исходящие от них, помнил их запах. Я до мельчайших деталей мог восстановить платья, которые были на них. Вплоть до вылезшей нитки, до пятнышка прилипшей грязи. Но я не помнил их лиц. Совершено не помнил.
Ничего. Ни единой детали. Ни цвета глаз, но формы носа, ни длинна волос, ни их цвет. Ничего. Они остались лишь белыми пятнами в красивых одеждах.
Я кота гувернантки лучше помнил, чем своих сестер и родителей. Да и саму гувернантку я не помнил. Лишь серое пятно старенького, но еще весьма крепкого платья, и кружевная пушистая шаль, такая же старая и серая, как и сама гувернантка.
Я мог в деталях припомнить день ареста отца, и пару им предшествующих. Мог расписать где кто стоял, как вел себя, куда смотрел, что говорил. Я помнил, как именно был сломан козырек на кепке Прохорова, и что делал сем Прохоров.
Но я отчаянно не помнил ничего, что было раньше. До того дня, как отец решил продать меня Аксакову, а Анастасия Павловна научить играть в карты.
Карточные комбинации всплыли в памяти, но сколько я не пытался вспомнить сами занятия, не смог. Лишь женские руки, сдающие карты и голос, тихий, вкрадчивый.
И больше ничего. Совсем ничего.
Словно яркая вспышка, в память ворвались двенадцать глиняных скоморохов, расположившихся на полке, прямо за спиной отца. Пальцы вновь ощутили шершавую глину, скрытую под яркой краской. Даже сейчас они казались теплыми, несущими спокойствие и радость.
Похожие эмоции я испытывал еще раз, когда мы объедались сладким в доме Светланы Юрьевны, после ночной стрельбы по бурдюку и яблоку. Тогда спокойствие и радость исходили от самой Светланы и от людей, сидящих за столом.
Я помнил их всех и, если бы Бельский попросил, я бы мог нарисовать каждого из них. Крестовского лишенного пальца среднего пальца на правой руке, и правого же глаза, в вечной жилетке на мятую небрежно расстёгнутую сорочку, и папиросой в зубах. Саму хозяйку дома, Светлану. Всегда элегантна и красива, добра, но крайне редко весела. Возможно потому, что влюблена в Данилина. В человека, имени которого я не знаю, но могу нарисовать татуировку на его шее.
Даже его лицо я помню в мельчайших деталях. Но совершенно, но помню лиц ни Наташки, ни Оленьки.
Однако стоило подумать об обитателях дома Волошиных, как в памяти рядком выстраивались люди. Они держали равнение герб Волошиных и я знал каждого из них. И не только по именам. Я знал их секреты. И это были только слуги.
Не знаю зачем, но я постарался вспомнить слуг в доме Сониных. И кроме имен, не вспомнил ничего. Ни лиц, ни фигур, ни даже одежды.
Такая выборочная память пугала. Образы людей смешивались, личности путались. События перемешивались.
- Ничего страшного, Глеб Александрович, не происходит, - прокомментировал мои опасения Бельский. – Вы два с половиной месяца находились в бессознательном состоянии. Вы видели то, что не должны были видеть. Любой человек на вашем месте сошел бы с ума, глядя на то, как пытают его мать.
- Но не я, - я сглотнул. – Это плохо?
- Но не вы, - широко улыбаясь, кивнул Бельский. – И это замечательно. Прежде всего потому, что одним безумцем на свете меньше. Их и так достаточно, даже в нашем заведении. Но я не о том, - он положил блокнот, встал, потер руки, сел, взял блокнот. – Я о том, что ваш разум оказался значительно гибче, чем у подавляющего большинства людей. Он воспользовался лазейкой, которую вы, сами не зная того, ему подарили.
- Я? Как? Когда? Что за лазейка?
Вместо ответа, Бельский положил передо мной пожелтевший, покрытый крохотными темными пятнышками обрывок газеты.
«…назначение графа Сонина.» - гласил заголовок.
Я удивленно взглянул на Бельского, не понимая, о чем он говорит. Уж кто-кто, а я точно знаю, что Сергей Сергеевич Сонин не назначен куда-то, а арестован по обвинению, которое никогда не позволит ему выйти на свободу. Живым, по крайней мере.
- Я взял на себя смелость и нашел полный текст статьи, - он протянул мне газетную полосу. – И да, я совсем забыл сказать, это было зажато у вас в кулаке, когда вас нашли.
- Это? – я кивнул на газету в моих руках.
- Чувство юмора - это прекрасно, - прокомментировал Бельский. – Рад, что
