посвященная таким интеллектуальным раздумьям, да к тому же и карьера — одним словом, все зиждется на постулате о невозможности чудес, а значит, вся их вселенная грозит превратиться в руины.
Такое неприятие слишком явно заявляет о себе всякий раз, когда случается какое-нибудь новое археологическое открытие, обнаруживается новый документ или появляется новая теория, заставляющая признать, что евангельские тексты гораздо древнее, чем принято считать, и являются почти современниками событий, о которых рассказывают. Я не говорю об аргументах, которые сразу же выдвигаются, чтобы это опровергнуть: в конце концов, исследователи постоянно спорят между собой, и это нормально. Показательным является сам тон такой реакции, та злость и ярость, с которой сразу же стремятся дискредитировать очередного возмутителя спокойствия и заставить его умолкнуть. И настоящая причина здесь не в разуме и логике, а в эмоции и страсти.
ВПЛОТЬ ДО САМОИЗОЛЯЦИИ
Впрочем, это касается не только людей Церкви: так же плохо могут реагировать и ученые. Вспоминаю, как несколько лет назад на заседании ЮНЕСКО один известный ученый яростно кричал, что работам Джона Эклса (Нобелевская премия) нет места в его кабинете. Известно, что Джон Эклс в своих исследованиях пришел к выводу о существовании духа, не зависящего от тела и всего того, что мы называем материей. Здесь меня интересуют не научные соображения, на основании которых этот ученый не признал выводы своего коллеги: эти соображения могут быть вполне весомыми, и я не берусь об этом судить. Но вот то явное раздражение, с которым он на это реагировал, ясно показывает, что помимо научных доводов здесь налицо очень сильные эмоции.
Я вполне допускаю, что и сам Джон Эклс был эмоционален в своих исследованиях: в конце концов, исследователь — не компьютер. И слава Богу! Просто очень важно, чтобы он сам это осознавал, а если не он, то, по крайней мере, другие за него. Настоящий человек науки может очень легко стать жертвой своей собственной психологической блокировки, и с этим ничего не поделаешь. Прислушаемся к тому же Реми Шовену, когда он говорит: «Хватит любой ценой доказывать существование парапсихологических явлений тем людям, которые, слушая одни лишь свои чувства, даже не хотят познакомиться с имеющимся материалом!» (470). Он всегда рассказывает об одном французском ученом, который никак не хотел всерьез отнестись к фактам НЛО. Наконец, его спросили: «Но если однажды, открывая окно, вы вдруг увидите перед собой летающую тарелку, что вы станете делать? — Повернусь к ней спиной», — ответил этот ученый муж.
Чтобы просто существовать в этом мире, любой человек, ученый или нет, должен иметь его цельную, связную картину. Она начинает складываться в детские годы, и человек постепенно приспосабливается к тому, что его окружает. Если вдруг требуется все поставить под сомнение (даже для того, чтобы открыться лучшему, более прекрасному миру), человеку кажется, что на него посягают, и он впадает в панику. Он скорее предпочтет жить в тех границах, к которым уже привык, чем ворваться в мир, где все для него ново и, следовательно, тревожно. Здесь под угрозу поставлена не только вся его карьера, но и сама возможность жизни, и эта реакция инстинктивной защиты для ученых характерна так же, как и для всех других.
Известно, как драматично древнегреческие философы или ученые (в ту пору это было одним и тем же) восприняли открытие несоизмеримых величин. Как известно, могут существовать две величины, в которых при их измерении выбранная общая мера не укладывается в каждую из них целое число раз, какую бы меру мы ни выбрали. Можно ее увеличивать, можно, наоборот, сколько угодно уменьшать: все равно никогда не удастся найти ту общую величину, которая входило бы целое число раз в обе эти величины, т. е. соизмерить их. Например, несоизмеримы диагональ квадрата и его сторона или окружность круга и его диаметр. Для греческих философов это открытие столь явно свидетельствовало об отсутствии гармонии в мире, что все остальное, как им казалось, уже не имело смысла. Боясь, что другие люди просто впадут в отчаяние от этого ужасного открытия, они договорились не рассказывать о нем.
Итак, мы видели, до какого ослепления эта страсть или, может быть, защитная реакция порой доводит некоторых ученых (равно как и теологов): они даже готовы совершить нечто недостойное человека науки. Есть и такие, у кого враждебное отношение к чудесам идет еще дальше — и все потому, что за чудом и знамением они угадывают присутствие Того, кто творит эти чудеса, но в глубине своего сердца они уже решительно отвергают Его. Чудо не противоречит законам творения, но в силу своего исключительного характера оно раскрывает точечное, направленное действие Бога, раскрывает его вмешательство в нашу историю в соответствии с нашей позицией и отношением к его замыслу. Многие не могут или не хотят это выносить. Пусть Бог стоит у истоков нашего мира, пусть он устанавливает законы — это еще куда ни шло, но пусть однажды, как по щелчку, сделав это в самом начале, потом он уже не вмешивается в ход истории. Если же он постоянно продолжает разговаривать с человеком, если мы непрестанно живем под его оком и все время чувствуем, как он ждет нашего ответа и действует только в том случае, если мы сами этого хотим, тогда возникает такая зависимость, которую многие не могут, да и не хотят выносить. Тогда начинается бунт, доходящий до ненависти, до всяческих посягательств и преступлений — и мы это уже видели. За стремлением уничтожить Туринскую плащаницу, свидетельствующую о вмешательстве Бога, скрывается желание уничтожить его самого, и точно так же за негромкими сражениями, где в ход идут интеллектуальные доводы, за психологической самоизоляцией скрывается всеобъемлющая, жестокая, космическая и метафизическая война Добра и Зла, Бога и Сатаны, и в сердце этой борьбы — чудеса.
Да, чудеса могут озадачить!
ЛОЖНЫЕ ЧУДЕСА ВМЕСТО ИСТИННЫХ
Порой эта борьба становится более тонкой и извращенной, чем открытое столкновение. Да, у «интеллектуалов» — как ученых, так и богословов — нередко наблюдается самая настоящая аллергия на чудеса, но все равно в глубине души человек ждет чего-то чудесного. Он хочет знать или, по крайней мере, хочет надеяться, что есть какой-то лучший мир — мир, в котором действуют другие физические и нравственные законы, мир, где царствует красота и любовь. Порой даже кажется: чем сильнее наука разрушает иллюзии в этом мире, тем сильнее человек влечется к чудесному. В конце концов, в мире, где все самым безжалостным образом подчинено безличной технике, воскресает, ширится и крепнет бесконечная потребность в чем-то совершенно ином,
