Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 34
href="ch2.xhtml#id77" class="a">[28].
Обеспечивать дом водой, то есть носить ее из колодца, было женской работой, поэтому пространство вокруг него также считалось женской территорией. Чтобы увидеть своего суженого во сне, девушка закрывала на ключ навесной замок над отверстием колодца, а ключ прятала под подушку. Был и другой вариант этого рождественского гадания: девушка делала из спичек маленький колодец и клала его под изголовье кровати или под подушку. Считалось, что ей непременно приснится будущий муж: он будет просить отдать ему ключ, потому что ему нужно либо напиться самому, либо напоить лошадей. Такой колодец, упоминаемый в гаданиях владимирских крестьян[29], всегда имел эротический подтекст и указывал на готовность девушки к брачным отношениям.
Таков и смысл песни, изданной еще в песеннике 1780 года:
Как у ключика у гремучего,
У колодезя у студеного
Добрый молодец сам коня поил,
Красна девица воду черпала…
…У меня ль, у красной девицы,
Ни отца нету, ни матери…
Ни того ли то мила друга,
Как мила друга полюбовника![30]
Песня с этим зачином упомянута в романе Вячеслава Шишкова (1873–1945) «Емельян Пугачев», и автор показывает, какие чувства она вызывает: «Старинная русская песня своим словесным складом и величием напева всех очаровывала, будила в сердце давно забытое, родное. …Старушки устремляли усталые глаза вниз, жевали губами, вздыхали. Влюбленные девушки и молодые люди брались за руки, смотрели друг другу в глаза, как в волшебное зеркало, и, внимая песенным голосам, таинственно улыбались».
Если обратиться к фольклору, то можно вспомнить богатыршу Синеглазку из «Сказки о молодильных яблоках и живой воде» в обработке Алексея Толстого (1882–1945), которая настигает главного героя с упреком: «Что ж ты, вор, из моего колодца пил да колодец не прикрыл!» Становится ясно, что Иван-царевич не ограничился поцелуем, когда решился взглянуть на спящую богатыршу.
Другая сказочная героиня Белая Лебедь Захарьевна после того, как «кто-то в доме был, воды испил, колодезь не закрыл», пускается в погоню и требует от царя выдать ей младшего царевича, от которого у нее уже родились дети.
Неприкрытый/незакрытый колодец имел значение неискупленного плотского греха. Если бы герой сразу женился, то у Синеглазки и Белой Лебеди Захарьевны не было бы причин отстаивать свою поруганную честь.
Вплоть до начала XX века существовал обычай символического прыжка в колодец, напрямую связанный с половой зрелостью. Когда девочка становилась девушкой или когда ее сосватывали, мать, крестная или сваха (то есть кто-то из старших женщин) уговаривали ее прыгнуть с лавки – реже со стола – в юбку или в завязанный фартук. Иными словами, в некое кольцо, условный колодец. И хотя обычно девушка говорила: «Хочу прыгну – хочу не прыгну», – по свидетельству этнографа Дмитрия Зеленина (1878–1954), не отказалась ни одна. Таким образом, сначала шли ритуальные «уговоры», потом «раздумья» и в итоге в «колодец» прыгали все[31].
Кровавый ритуал
Символика действий, связанных с этими двумя предметами, довольно прозрачна. Веретено – символ мужского начала, колодец – женского. Скорее всего, в сказках мы видим отголоски ритуального лишения девственности. Об этом говорят и авторы комментариев к сборнику «Детских и домашних сказок» братьев Гримм, опираясь на то, что в сказках, которые рассказывают даже малышам, изначально были заложены совершенно недетские проблемы. В «Спящей красавице» у принцессы от укола веретеном выступает капля крови, в «Госпоже Метелице» девушка, прядя у колодца, стирает пальцы до крови… Если это и намек на взаимодействие с мужчиной, то как его объяснить? У героинь сказок в тот момент не было возлюбленных и рядом находились лишь женщины.
В Полесье во время этнографических экспедиций 1970–1980-х годов информанты рассказывали, что помнят такой обычай: на свадьбе, если жених в первую брачную ночь не мог лишить невесту девственности, ему на помощь приходили старшие в семье женщины. Они проводили дефлорацию подручными средствами, иногда веретеном[32]. Подобные традиции наблюдались и у южных славян в Болгарии. Если жених не мог справиться с супружескими обязанностями, то приглашались опытные пожилые женщины для мануального вмешательства[33].
Для чего же совершалась искусственная дефлорация, если за женской инициацией, как правило, следовал брак? По мнению Эриха Нойманна, лишение девственности было жертвоприношением Великой Матери, с одной стороны, и «распечатыванием источника, заключенного колодца» – с другой. Дефлорация и последующие роды в понимании архаичного человека окончательно открывают скрытые в женской психике ресурсы. В матриархальном сознании именно через кровавые подношения Великая Мать продлевала жизнь.
Иллюстрация Уолтера Крейна к сказке «Спящая красавица».
Crane, Walter. The sleeping beauty picture book: containing The sleeping beauty, Bluebeard, The baby’s own alphabet, 1911 / Wikimedia Commons
Из сказочного материала следует, что дефлорация воспринималась как процесс опасный для героя. Вероятно, «опасность» заключалась в том, что кровь в ее естественных проявлениях – во время месячных, при дефлорации, во время родов – воспринималась как жертва Великой Матери.
Народная традиция подспудно «помнила», что жених во время первой брачной ночи с невестой-девственницей отнимает дар, предназначенный богине. И тогда героя мог заменить его помощник, как это сделал Булат-молодец в сказке «Кощей Бессмертный»[34]. Он же и произносит фразу: «Не спи, царевич, первую ночь с женой – худо будет! Лучше пусти меня на свое место!»[35]
На практике, как отмечает Александр Гура (р. 1950) в своем монументальном труде «Брак и свадьба в славянской народной культуре», у южных славян могло практиковаться воздержание в первую брачную ночь. Он же пишет о том, что у восточных славян жениха на брачном ложе мог заменить «старший боярин» – дружка, брат или дядя[36].
В патриархальную эпоху девственность уже стала символом власти мужчины над женщиной, и только он имел право распоряжаться ее девственностью. От отца требовалось сделать все, чтобы сохранить «чистоту» дочери, а лишать ту девственности или карать за ее отсутствие мог лишь муж.
Баба Яга была жрицей Великой Матери, ее земным воплощением, творящим ее мистерии. До нас дошли образы Великой Матери с фаллосом, и Эрих Нойманн подробно их описывает. По его словам, Великая Мать в своем ужасном аспекте «всегда включает в себя женщину-змею, женщину с фаллосом, единство деторождения и отцовства, жизни и смерти». Она, как горгона Медуза, могла иметь даже бороду. По Нойманну, «изначально женщина была воинственной и воспроизводящей», но со временем воинственность изъяли из числа обычных женских характеристик. Бородатыми иногда изображались и кельтские богини, и ведьмы Шекспира, предвещающие смерть Макбета, что указывает на их двойственную природу – земную и потустороннюю одновременно.
Нельзя сказать достоверно, была ли ритуальная дефлорация обязательной частью инициации, но исключить этого тоже нельзя. Можно лишь предположить, что именно с утверждением патриархальных порядков функция Бабы Яги, связанная с лишением девственности, перестала быть понятной. Как и слова мачехи из сказки «Морозко» в сборнике Афанасьева: «Отдай Марфутку за Морозка», «Поезжай, буди молодых», «Увези-ка и моих дочерей-то к жениху».
Здесь можно снова вспомнить упомянутую раньше сказку, где медведь играл с девушкой/мышкой в жмурки. В сказках и песенном фольклоре медведь часто связан с девственностью. А если говорить о ритуальном значении этого животного, то Татьяна Бернштам в качестве примера приводит обычай, который был хорошо известен в Греции и существовал до второй половины XIX века. Каждая афинская девушка, чтобы напитаться природной энергией плодородия, до замужества должна была пройти посвящение и стать «медведицей». После подготовки девушка-подросток в присутствии других женщин имитировала акт соития через соприкосновение с животным. Для этих целей в Вавроне на Аттике содержалась ручная медведица (не самец-медведь!), а сам обряд, безусловно, восходил к древней женской инициации с ритуальной дефлорацией без какого-либо участия мужчин[37].
* * *
История о Морозко насчитывает около сотни сюжетов, но во всех вариациях это исключительно женская сказка, которую рассказывали вечерами во время прядильных и ткацких работ. А отголоски древнего обряда остались в играх, свадебных и подблюдных песнях, в действиях святочных ряженых и зимних гаданиях.
Глава 3. Снегурушка. Весенняя инициация
Рождение
Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 34
