в газетах. А вот Данилин никогда в Комитете не работал. Оставалась надежда, что он был весьма засекреченным человеком, но она была так слаба, что ее можно было смело игнорировать.
Ну и основным доводом было то, что я находился здесь. В этом интернате, под присмотром оплаченных Еремеевым врачей вот уже два месяца, и никто не мог незаметно проникнуть сюда, выкрасть тело Волошина и поместить на его место тело Сонина.
К концу марта, и моей второй недели пребывания в сознании я окончательно потерял связь с Сониным. Я перестал вспоминать о нем, о его семье, о сестрах, о том, что с ним случилось. Он перестал меня интересовать.
Тощий, похожий на ворону доктор заверил, что я смогу приступить к занятиям через, каких-то, дней десять. Мне разрешили гулять, но строго под присмотром все той же Инги или Николая. Недолго и только в их присутствии. Меня хорошо кормили, большими порциями мяса и овощей и еще большими таблеток и микстур. От некоторых меня клонило в сон, от других вгоняло в хандру.
Я скинул снег со скамейки, присел на крашенные доски, вытянул ноги, оперся на руки и подставил лицо снежинкам. Это было хорошо. Приятно. Крошечные, пушистые кристаллики льда опускались на кожу, таяли, оставляя после себя прохладу и почти безмерное счастье.
Мне было хорошо и спокойно. Я наслаждался, позабыв обо всем, и решив принять все, как есть. Какая разница для меня сейчас Сонин я или Волошин. Я ненавижу Еремеева, я хочу ему смерти, самой жестокой какая только возможна. Я хочу отомстить ему. И не пожалею ни сил, ни собственной жизни, чтобы свершить месть.
За обе семьи сразу.
- Глеб! – знакомый женский голос позвал меня. Я повернулся, увидел идущую по снегу Ингу, улыбнулся ей.
- Глеб Сергеевич, - позвал незнакомый голос с другой стороны, я не дернулся. Это не меня, здесь есть еще один Глеб.
- Глеб, - Инга остановилась. – Становится холодно. Нам надо пойти в палату. Мы с Николаем Николаевичем решили устроить тебе небольшой праздник.
- Какой? В смысле, зачем? Что за повод?
- Он не сказал тебе? – удивилась Инга, с которой, не смотря на разницу в возрасте и воспитание, мы перешли на «ты». Я покачал головой. – Тебя выписывают, - засмеялась она. – Завтра ты здесь лишь до обеда, потом отправляешься в основной корпус, в свой новый дом. И, надеюсь, я тебя больше в таком состоянии не увижу.
- Глеб Сергеевич, - снова, чуть громче позвал мужчина.
Я поморщился. Было в этом обращении что-то знакомое, что-то, что заставляло сердце сжиматься чуть сильнее, но что именно я не мог ни вспомнить, ни понять. От него веяло теплом, и в то же время пустотой.
- Глеб Александрович! – голос был жестким, резким, незнакомым.
Я повернулся. За моей спиной стоял человек лет сорока, военная выправка, но судя по ощутимо выпирающему животу, в отставку вышел давно. Держится уверенно, взгляд тяжелый, но какой-то добрый.
- Глеб Александрович, - он протянул мне руку. – Позвольте представиться, Иван Кириллович Куличков, ваш куратор.
- Куратор?
- Буду отвечать за ваши успехи в учебе и подготовке. Как физической, так и магической. Я знаю, Инга Александровна, что я не очень вовремя, но мне необходимо знать, какой уровень у нашего нового студента. Его группа не должна сильно опережать или отставать от него, потому я и воспользовался случаем немного опередить события.
- Иван Кириллович, Глеб Александрович пока под моей ответственностью. Подождите до завтра.
- Всего один вопрос, - он улыбнулся, и Инга растаяла. – Про физическое состояние спрашивать не стану, и так все понятно. Как у вас с магией Ваша Светлость.
- Никак, - засмеялся я. – Я к ней не способен.
- Хорошо, - чуть задумался Куличков. – Это мы еще посмотрим. Нет неспособных, есть те, кого не тренировали.
Я уже слышал эту фразу, только немного иначе. Ее, кажется, говорил некто Крестовский, но кто такой этот Крестовский я вспомнить не мог. Только ощущения, неприятное ощущение страха и ожидания чего-то неприятного или страшного.
Несмотря на пост и церковные запреты меня ждал самый настоящий торт с масляным кремом.
- Отец Яков разрешил, - заверил меня Николай Николаевич и я возражать не стал, соскучившись по сладкому.
Инга мирно спала за ширмой. Бельцев давно ушел. Я же стоял у окна и смотрел, как медленно кружат в темноте апрельские снежинки.
Уже апрель. Моих родителей нет на этом свете уже три месяца, а я даже не знаю, где они похоронены. Я не был на их похоронах, потому что сам едва не умер. Я не был на их могилах, потому что не мог даже встать. Я не понимал кто я. Теперь я знаю.
Я – Глеб Александрович Волошин, нищий герцог, что не имеет ничего кроме титула и чести. Я и в наследство долгами вступлю лишь через три года. Но я Волошин, последний представитель фамилии, уничтоженной князем Еремеевым.
Не знаю, чем мы ему помешали, да и знать не слишком хочу. Но я сделаю все, чтобы он ответил за свои деяния.
Из-за него погибли мои родители. Из-за него я два месяца провел в вымышленном мире, думая, что я не тот, кем всю жизнь был.
Я вздохнул. Закрыл глаза, сжал кулаки. Злость бессмысленна. Надо становиться сильнее, умнее. Надо обзаводиться связями. Ему еще придется пожалеть, что он связался с Волошиными. Тем, кто служит Тьме не место в этом мире.
Я почувствовал, как что-то мягкое коснулось моей руки. Поднял ее к глазам и замер, перестав дышать.
Тьма. Тьма, мягкая, податливая, горячая, клубилась на самых кончиках моих пальцев. Тьма! Самая настоящая, та, которой пугали, та, которая могла поработить, превратить человека в послушное ей чудовище, та, что давала многое, но выжигала душу. Та, что так привычна была для Глеба Сонина.
Тьма была на моих руках, и она была моей, она не пугала меня. Откуда-то из глубин пришла не то мысль, не то всплыло воспоминание. Я опустил руку на подоконник, и крохотный черный паучок побежал по стеклу, лишь для того, чтобы растаять сизым облаком, повинуясь моему желанию.
И от этого стало тепло и хорошо.
Но и страшно.
Я сжал кулаки, уткнулся лбом в прохладное стекло, тяжело вздохнул. За окном продолжали кружиться большие снежинки, опускаясь на землю, тихо накрывая ее сверкающим, словно звезды покрывалом. Ночь стояла прохладная, но тихая, без ветра
