побудил Сигизмунда вступить в переговоры с Вором. Самозванец в Калуге вновь собрался с силами. К нему присоединился даже Сапега. Марина отблагодарила своего рыцаря особым письмом, выразив надежду, что его прибытие, «хотя дела их были почти в упадке», обеспечит победу. «Поистине, – писала она, – не приписываем это ничему другому, как только милости Божией, что Он с помощью вашего благородия (чему люди будут удивляться) изволит исправить, или, вернее, благополучно кончить наше дело… В нашем сердце запечатлелись доблесть, верность и услуги, которые везде были и будут прославляемы за то, что ваше благородие выступили для защиты нашего правого дела».
«Только, – заклинала Марина, – оставайтесь верными до конца».
Вор в свою очередь обещал щедро вознаградить Сапегу и его воинство – конечно, потом. Оба они не подозревали, что усвятский староста прибыл в Калугу вовсе не для их спасения, а для того, чтобы склонить их к союзу с королем. Весь июнь он уговаривал Вора присоединиться к Сигизмунду и наконец добился успеха.
Однако новые обстоятельства изменили намерения Сигизмунда. Король уже не нуждался ни в Воре, ни в его помощи.
Дмитрий Шуйский двинул 30-тысячное войско к Смоленску. Вместе с русскими шел и Делагарди с 8000 наемников. Сигизмунд выслал им навстречу гетмана Жолкевского с частью армии. 23 июня противники встретились у деревни Клушино. Несмотря на то что поляков было не больше шести тысяч, гетман решил атаковать союзное войско.
На рассвете польская конница ударила на спящий лагерь союзников. Дмитрий Шуйский и Делагарди проявили удивительную беспечность. Зная о малочисленности отряда Жолкевского, они никак не ожидали нападения с его стороны и даже не выставили караулы. Оба командующих провели ночь, пируя за дружеской беседой. Делагарди с уважением вспоминал о Жолкевском – как гетман, однажды зимой захватив его в плен, подарил ему простую шубейку из рысьего меха – и выражал надежду в скором времени отплатить противнику за эту любезность с лихвою, так как в Московском государстве не было недостатка в роскошных соболях.
Внезапный лихой налет гусар привел русских в смятение. Особой охоты класть жизнь за царя Василия ни у кого не было. Московская конница сразу побежала. Однако пехотные полки наспех начали строиться: шведы встали на правом фланге под защитой изгородей, русские укрылись в гуляй-городе. По словам одного польского участника битвы, «толпа собралась несчетная, даже страшно было взглянуть на нее!». Безумные атаки польских кавалеристов захлебывались одна за другой; некоторые эскадроны возвращались на прежние позиции до двенадцати раз. Жолкевский бесстрастно наблюдал с холма за ходом битвы и только изредка с немой мольбой поднимал руки к небу.
Его молитвы были услышаны. Шведские наемники сражались хорошо только в том случае, если им платили. Чтобы заплатить шведам, Василий Шуйский нашел необходимую сумму, обобрав для этого ризницу Троице-Сергиевой лавры (летописец Авраамий Палицын считал это святотатство причиной его падения). Однако Делагарди попридержал выдачу этих денег с тем, чтобы раздать их после битвы и таким образом пополнить свой карман за счет убитых. И вот теперь наемники – поначалу маленькими кучками, а потом целыми батальонами во главе со своими офицерами, – стали покидать поле боя, а немцы вообще объявили Жолкевскому о том, что переходят на королевскую службу, и повернули копья против своих недавних соратников. При виде отступления и измены шведских и немецких наемников русские полки обратились в повальное бегство. Дмитрий Шуйский одним из первых бежал из лагеря, а для того, чтобы задержать погоню, приказал раскидать на видном месте ценные вещи: золотые кубки, серебряные чаши, дорогую одежду, соболей. Это средство и в самом деле помогло – поляки бросились грабить лагерь. Победителям досталась огромная добыча. «Когда мы шли в Клушино, – доносил Жолкевский королю, – у нас были только одна моя коляска и фургоны двух наших пушек; при возвращении у нас было больше телег, чем солдат под ружьем».
Потери поляков составили всего около 400 гусаров. Русские потеряли в этой битве больше 10 000 человек, у шведов пало более 1000. Дмитрий Шуйский бросил армию и бежал так быстро, что загнал коня, в каком-то болоте оставил сапоги и босой, на жалкой крестьянской кляче приехал в Можайск. Оттуда, достав сапоги и лошадь, он побежал еще быстрее, посоветовав жителям Можайска и не помышлять об обороне, а только просить у победителей «милости и сострадания».
Делагарди через несколько дней вступил в переговоры с Жолкевским, заключил с ним мир и увел свой отряд на север, где вскоре захватил Новгород.
Под впечатлением победы поляков под Клушином все новые русские города присягали польскому королю. Можайск, как и советовал главный воевода, сдался без сопротивления; его примеру последовали Волок-Ламский, Ржев, Погорелое Городище, Дмитров, Борисов, Осипов, еще недавно освобожденные Скопиным от тушинцев. Жолкевский беспрепятственно шел прямо на Москву, видимо и сам немало удивленный гостеприимством русских, повсюду встречавших его хлебом-солью.
В Москве народ бурлил, взволнованный грамотами гетмана, в которых Жолкевский от имени короля обещал Русской земле покой и тишину, если на московский престол сядет Владислав. Шуйский не смел выйти из Кремля и только изредка из окна пытался умиротворить толпу. Москвичи злорадно кричали ему:
– Ты нам уже не царь!
Постарался воспользоваться клушинской победой и Вор. В конце июля он вместе со своими полчищами и отрядом Сапеги занял Серпухов, Коломну и Каширу, подошел к столице и расположился лагерем в селе Коломенском.
В этой обстановке головы закружились. Князь Василий Голицын предлагал в цари себя, Филарет – своего сына Михаила Романова, московская чернь выкрикивала имя Вора, наконец, в этой мутной воде пытался удить рыбку и Сапега. Кое-кто в Москве кричал: «Да здравствует государь Иван Петрович!» (так на русский лад переделали имя Яна Петра). Усвятский староста действительно имел некоторые шансы. Сапеги происходили из старинного русского боярского рода. Католиками они стали вместе с другими литовскими панами только в конце XVI века. Сам Ян Сапега питал симпатии к вере предков и позже, в завещании, отказал православным церквам в своих литовских имениях весьма значительное имущество и даже пожелал, чтобы его отпели не в костеле, а в православном храме. Маскевич не сомневается в честолюбивых замыслах усвятского старосты и прямо пишет: «Тогда раздавались голоса, что сам пан Сапега хотел быть царем». Жолкевский был сдержаннее и писал королю, что, хотя Сапега, по-видимому, неискренен, «но я о нем, как о человеке такого происхождения, не могу подумать ничего худого», и добавлял, что только «дальнейшие события раскроют его намерения».
В самом деле, у Голицына и Сапеги хватило ума понять бесперспективность своих притязаний и вовремя отказаться от них. Вообще у каждого из претендентов было слишком
